Эрих Мария Ремарк - На обратном пути

Мы подписываем, что все получили.

– Ты тут говорил про сигареты? – спрашивает завхозяй у Вилли.

Тот, растерянно улыбаясь, достает портсигар.

– И что-то такое про жевательный табак? – продолжает завхозяй.

Вилли лезет в карман.

– Но, если я правильно помню, ты не пьешь? – уточняет он.

– Ну почему же, – спокойно отвечает завхозяй, – мне врач прописал. Понимаешь, тоже малокровие. Давай фуфырь.

– Минуточку! – Вилли прикладывается к фуфырику, чтобы спасти хоть что-то, и передает изумленному завскладом полупустую бутылку, которая только что была полной.

Юпп провожает нас до ворот.

– Знаете, кто еще здесь? – спрашивает он. – Макс Вайль! В солдатском совете!

– Ему там в самый раз, – кивает Козоле. – Теплое местечко, а?

– Ну, частично, – отвечает Юпп. – Пока мы там с Валентином. Если что нужно, ну, не знаю, бесплатный проезд, я на этом сижу.

– Дай-ка мне билет, – говорю я. – Съезжу к Адольфу.

Юпп достает книжку и отрывает один купон.

– Сам заполни. Но это, конечно, вторым классом.

– Сделаю.

На улице Вилли расстегивает шинель. Под ней вторая.

– Лучше пусть она побудет у меня, чем ее потом загонят, – ласково говорит он. – Пруссаки не обеднеют – за мои-то полдюжины осколков.

Мы идем по Большой улице. Козоле рассказывает о голубятне, которую сегодня собирается ремонтировать. До войны он разводил почтовых голубей и черно-белых турманов и хочет опять этим заняться. Там он только об этом и мечтал.

– А вообще, Фердинанд? – спрашиваю я.

– Работу искать, – коротко отвечает он. – Господи, я ведь женат. Только крутись.

Вдруг со стороны церкви Марии раздается несколько выстрелов. Мы прислушиваемся.

– Револьвер и «девяносто восьмая», – со знанием дела причмокивает Вилли. – Нет, два револьвера.

– Подумаешь, – смеется Тьяден, размахивая ботинками на шнуровке. – Детский лепет, если вспомнить Фландрию.

Вилли останавливается перед магазином мужской моды. На витрине выставлен макет костюма из бумаги и крапивной кудели. Но костюм его мало интересует. Он как зачарованный рассматривает ряд поблекших модных картинок позади костюма и взволнованно тычет в ту, на которой элегантный господин с бородкой навеки вовлечен в разговор с охотником.

– Вы знаете, что это такое?

– Дробовик, – отвечает Козоле, имея в виду охотника.

– Да ну тебя! – нетерпеливо перебивает Вилли. – Это же катевей! [2]Ласточкин хвост, понимаешь? Последний писк моды! Знаете что? Я сделаю себе такой из этой шинели. Тут распороть, покрасить в черный, перешить, здесь отрезать подол – пальчики оближешь, доложу я вам!

Увлеченность Вилли этой затеей растет на глазах, но Карл его расхолаживает.

– А брюки полосатые у тебя есть? – свысока спрашивает он.

Вилли на секунду теряется.

– Сопру у старика из шкафа, – решает он. – А еще его белый свадебный жилет… О-о, Вилли будет загляденье, глаз не оторвать! – Сияя от счастья, он обводит нас взглядом. – Черт подери, ребята, начинаем жить, а?

Вернувшись домой, я отдаю половину демобилизационных матери.

– Людвиг Брайер, – говорит она, – ждет тебя в твоей комнате.

– Он же лейтенант, – добавляет отец.

– Ну да, – отвечаю я. – А вы не знали?

Людвиг посвежел. Понос ослабевает. Он улыбается мне.

– Хотел одолжить у тебя пару книг, Эрнст.

– Выбирай что хочешь, Людвиг.

– А тебе самому не нужны?

Я мотаю головой:

– Пока нет. Вчера пытался что-то почитать, но, странно, не могу толком собрать мысли. Через две страницы думаю совсем о другом. Перед глазами будто доска. Тебе романов?

– Нет, – говорит он, беря с полки несколько книг.

Я смотрю на названия.

– Такие сложные, Людвиг? Что ты собираешься с ними делать?

Он мнется и смущенно улыбается:

– Там, Эрнст, столько всего приходило на ум, но я никак не мог уложить это в голове. Зато теперь, когда все кончилось, хочу много знать. Как устроен человек, что такое могло случиться? Как это все происходит? Много вопросов. И к нам тоже. Раньше мы совсем иначе относились к жизни. Хочу много знать, Эрнст…

– И ты думаешь тут все это найти? – Я киваю на книги.

– По крайней мере, попытаюсь. Я сейчас читаю с утра до вечера.

Он быстро уходит. Я задумываюсь. Что я сделал за это время? Пристыженный, хватаюсь за книгу. Но скоро опускаю ее и тупо смотрю в окно. Так я могу сидеть часами – смотреть в никуда. Раньше все было по-другому, я всегда знал, что надо делать.

В комнату заходит мать.

– Эрнст, ты пойдешь сегодня вечером к дяде Карлу?

– Почему бы и нет, – недовольно отвечаю я.

– Он часто присылал нам продукты, – вкрадчиво говорит она.

Я киваю. За окном надвигаются сумерки. Ветви каштанов окутаны синими тенями. Я оборачиваюсь.

– Мама, вы часто бывали летом у Тополиного рва? – вдруг спрашиваю я. – Наверняка там было красиво…

– Нет, Эрнст, целый год не были.

– Почему, мама? – удивляюсь я. – Раньше же ходили каждое воскресенье.

– Мы вообще не гуляли, – тихо отвечает она. – От этого очень хочется есть. А у нас ведь не было еды.

– Ах, вот оно что, – медленно говорю я. – Зато у дяди Карла было вдоволь, правда?

– Он часто передавал нам посылки, Эрнст.

Мне вдруг становится грустно.

– Зачем это все, мама? – спрашиваю я.

Она гладит мою руку.

– Зачем-то надо, Эрнст. Господь ведает.

Дядя Карл – наш высокопоставленный родственник. У него свой особняк, в войну он был начальником финансовой части.

За мной увязывается Вольф, но ему приходится остаться на улице, потому что тетя не любит собак. Я звоню.

Дверь открывает мужчина во фраке. Я смущенно здороваюсь. Потом мне приходит в голову, что это, должно быть, слуга. На войне я совсем про такое забыл.

Мужчина внимательно рассматривает меня, как будто он старший лейтенант в штатском. Я улыбаюсь, он не улыбается мне в ответ. Когда я снимаю шинель, он поднимает руку, как будто хочет помочь.

– Ну, как старослужащий с этим я еще справлюсь, – говорю я, чтобы завоевать его расположение, и цепляю шмотье за крючок.

Но он молча снимает его и с презрительной миной вешает на соседний крючок. Баран, думаю я и прохожу в комнаты.

Мне навстречу, позвякивая шпорами, выходит дядя Карл. Он здоровается со мной сверху вниз, поскольку я из рядового состава. Я изумленно смотрю на его сверкающую парадную форму.

– У вас сегодня на ужин конина? – пытаясь сострить, спрашиваю я.

– Что-что? – удивляется он.

– Шпоры к столу, – смеюсь я.

Он сердито смотрит на меня. Кажется, я невольно наступил на больную мозоль. У тыловиков, особенно из конторских, часто особенная страсть к шпагам и шпорам.

Не успел я сказать, что не хотел его обидеть, как с шелестом выплывает тетя. Она все такая же плоская, все такая же гладильная доска, и черные глаза блестят точно так же, как будто их отполировали щеточкой для чистки пуговиц. Выливая на меня потоки слов, она не перестает бросать взгляды по сторонам.