Эрих Мария Ремарк - На обратном пути

– Кровавые собаки Носке! [5]Душегубы! Убийцы!

Со спины Макса Вайля капает кровь. Мы заносим его в ближайший дом. Это «Голландское подворье». На танцплощадке санитары уже перевязывают двух раненых. Женщина в окровавленном переднике стонет и все хочет домой. Санитары с трудом удерживают ее, наконец приносят носилки, и приходит врач. У женщины ранение в живот. Рядом с ней мужчина в поношенном мундире. У него прострелены оба колена. Над ним склонилась причитающая жена:

– Он ведь ничего не сделал! Просто шел мимо! Я же всего-навсего несла ему еду! – Она показывает на серый эмалированный горшок. – Вот его еда.

Танцовщицы «Голландского подворья» сбились в угол. Взволнованный управляющий бегает взад и вперед и спрашивает, нельзя ли перенести раненых в другое место. Если пойдут разговоры, ему конец. Никто больше не захочет здесь танцевать. Антон Демут в своей золотой форме швейцара сходил за бутылкой коньяка и подносит ее к губам раненого. Управляющий в ужасе на это смотрит и делает ему знаки. Антон не реагирует.

– Думаешь, они оставят мне ноги? – спрашивает раненый. – Я ведь шофер!

Приносят носилки. На улице вновь выстрелы. Мы вскакиваем. Вопли, крики, звон разбитого стекла. Мы выбегаем.

– Разбирайте брусчатку! – кричит кто-то, вонзая между камней мотыгу.

Сверху летят матрацы, стулья, детские коляски. На площади вспыхивают выстрелы. Теперь уже с крыш отвечают.

– Гасите фонари!

Кто-то швыряет кирпич, и тут же становится темно.

– Козоле! – зовет Альберт.

Это действительно Козоле. С ним Валентин. Стрельба, как водоворот, затянула всех.

– Вперед. Эрнст, Людвиг, Альберт, – рычит Козоле, – эти свиньи стреляют в женщин!

Мы лежим в дверях; свистят выстрелы; кричат люди; нас накрыло, закрутило; мы без сил, в ярости от ненависти; кровь брызжет на брусчатку; мы опять солдаты, опять в строю; круша и ломая все на своем пути, война опять шумит над нами, между нами, в нас – все кончено, братство прострелено пулеметами, солдаты стреляют в солдат, брат в брата, все кончено, все кончено!

Адольф Бетке продал дом и перебрался в город. Он разрешил жене вернуться, и какое-то время все шло хорошо. Он занимался своими делами, она своими, и казалось, жизнь наладится.

Но по деревне начали шушукаться. Когда жена вечером шла по улице, ей вслед кричали, встречные парни нагло смеялись в лицо, женщины недвусмысленным жестом задирали юбки. Жена ничего не говорила Адольфу, но бледнела и таяла на глазах.

Самому Адольфу было не слаще. Когда он заходил в пивную, разговоры смолкали, если кого-нибудь навещал – его встречало смущенное молчание, потом начинались завуалированные расспросы, по пьянке – идиотские намеки, а иногда сзади доносился издевательский смех. Он не знал, что с этим делать. Почему он должен отчитываться перед всей деревней в том, что касается только его и чего не понимает даже пастор, который, когда Адольф проходит мимо, пристально и неодобрительно смотрит на него из-под золотых очков? Он мучился, но не заговаривал с женой. Так они и жили, пока одним воскресным вечером хулиганье совсем не распоясалось и жене не нагрубили в присутствии Адольфа. Он не выдержал. Но жена положила ему руку на локоть:

– Оставь, это часто бывает, я уже и не слышу.

– Часто?

И Адольф сразу понял, почему она такая тихая. В бешенстве он рванул за грубиянами. Однако те спрятались за приятелями, вставшими стеной.

Они пришли домой и молча легли спать. Адольф смотрел в потолок. Потом услышал тихие, сдавленные рыдания. Жена плакала под одеялом. Может, она уже не раз так плакала, пока он спал.

– Успокойся, Мари, – тихо сказал он. – Пусть себе говорят.

Но она не успокаивалась. Он чувствовал свою беспомощность и одиночество. За окнами затаился враждебный мрак, деревья шушукались, как старые сплетники. Адольф осторожно положил жене руку на плечо. Она посмотрела на него полными слез глазами.

– Адольф, дай мне уйти. Тогда они перестанут…

Она встала. Свеча еще горела, огромная человеческая тень металась по комнате, скользила по стенам, и освещенная тусклым светом женщина казалась по сравнению с ней маленькой и слабой. Мари присела на край кровати, потянулась к чулкам и блузке. Странная гигантская тень потянулась вместе с ней, как бесшумная судьба, которая подкралась из черных закоулков через окно и теперь, издевательски хихикая, искажала и обезображивала человеческие движения, – сейчас она нападет на жертву и утащит ее в шумящую ветром тьму. Адольф вскочил и задернул белые марлевые занавески, как будто отгораживаясь от ночи, сквозь черные четырехугольные отверстия уставившейся на них алчными совиными глазами. Жена тем временем натянула чулки и потянулась за лифом. Адольф подошел к ней:

– Мари…

Она подняла глаза и опустила руки. Лиф упал на пол. Адольф увидел в ее глазах боль, боль живой твари, избитого животного, неутолимую боль того, кто не может себя защитить. Он обнял жену за плечи. Какая она теплая, мягкая. Как можно бросать в нее камнями? Разве оба они не хотели как лучше? Почему ее так беспощадно гонят, травят? Он прижал ее к себе, и она поддалась, обняла его за шею, положила голову ему на грудь. И так они мерзли оба в ночных рубашках, и чувствовали друг друга, и хотели каждый своим теплом спасти другого, и сидели на краю кровати, и мало говорили, и, когда тень перед ними снова дернулась на стене, поскольку фитиль свечи накренился и пламя угасало, Адольф нежно потянул жену в кровать, что означало: мы будем вместе, мы еще раз попробуем, – и сказал:

– Мы уедем отсюда, Мари.

Это был единственный выход.

– Да, Адольф, давай уедем!

Она прижалась к нему и разрыдалась в голос. Он крепко обнимал ее и все повторял:

– Завтра начнем искать покупателя… Прямо завтра…

И в сумбуре из намерений и надежд, гнева и печали он взял ее, отчаяние сменилось жаром; наконец она умолкла, плач утих, как у ребенка; она нашла умиротворение в изнеможении и безмятежном дыхании. Свеча погасла, тени ушли, жена спала, но Адольф еще долго лежал и думал. Проснувшись посреди ночи, жена почувствовала, что лежит в чулках, которые надела, собираясь уходить. Она стянула их и, разгладив, положила на стул возле кровати.

Через два дня Адольф Бетке продал дом и мастерскую, а вскоре нашел квартиру в городе. Погрузили мебель. Собаку пришлось оставить. Труднее всего далось расставание с садом. Все-таки нелегко было уезжать, и Адольф не знал, чем это кончится. Но жена держалась решительно и спокойно.

Дом в городе сырой, темный, лестница грязная, пахнет немытой посудой, воздух спертый от ненависти соседей и непроветриваемых комнат. Работы мало, тем больше времени для раздумий. Обоим безрадостно. Как будто все потянулось за ними следом. Адольф торчит на кухне и не понимает, почему ничего не меняется. По вечерам, когда они, прочитав газеты и убрав со стола, сидят друг против друга, дом опять погружается в облако уныния, и у него начинает кружиться голова оттого, что он напряженно слушает и думает. Жена принимается за хозяйство, чистит плиту. Когда он говорит: «Иди сюда, Мари», – она откладывает наждак и тряпку и подходит, а когда притягивает ее к себе и, такой одинокий, шепчет: «Мы справимся, Мари», – кивает, но молчит. Она не весела, как ему бы того хотелось. Он не знает, что дело не только в ней, но и в нем, что они разжились за четыре года разлуки и теперь друг другу в тягость.