Эрих Мария Ремарк - На обратном пути

Не осознавая того, мы все еще на фронте. Если бы юность Альберта прошла мирно, без разломов, многое в тепле и близости росло бы вместе с ним, поддерживало его и оберегало. Но все оказалось разбито; вернувшись, он оказался на мели; вся загнанная юность, затоптанные стремления, потребность в доме и нежности, не видя ничего вокруг, обратились на одного человека, которого он думал что любит. И когда все рухнуло, ему оставалось только стрелять, потому что больше он ничему не учился. Не побывай он на фронте, нашел бы множество других путей. А так у него даже рука не дрогнула; за долгие годы он привык поражать цель. В Альберте, мечтательном юноше, робком влюбленном, все еще жил Альберт-солдат.

Старая морщинистая женщина этого не понимает.

– Как он мог? Он всегда был таким тихим ребенком!

Ленты старушечьей шляпы трясутся, носовой платок трясется, черная накидка трясется; вся она – сплошной дрожащий комок боли.

– Может, это потому что он остался без отца? Ему было всего четыре года, когда тот умер. Но он ведь всегда был тихим, хорошим ребенком.

– Он и сегодня такой, фрау Троске, – говорю я.

Она цепляется за эти слова и начинает рассказывать о его детстве. Ей нужно говорить, она больше не может терпеть, приходили соседи, знакомые, даже двое учителей, никто ничего не понимает…

– Им бы лучше помолчать в тряпочку, – говорю я. – Все они тоже виноваты.

Она смотрит на меня непонимающим взглядом, а потом опять рассказывает, как Альберт учился ходить, что он никогда не плакал, как другие дети, был даже слишком спокойным для мальчика – и вот на тебе. Как он мог?

Я в изумлении смотрю на нее. Она ничегошеньки не знает об Альберте. Может, моя мать тоже про меня ничего не знает. Матери умеют только любить, это единственное, что они понимают.

– Не забывайте, фрау Троске, – осторожно говорю я, – Альберт был на фронте.

– Да, – отвечает она. – Да-да… – Она не видит связи и тихо спрашивает: – А этот Барчер был, кажется, плохим человеком?

– Просто негодяй, – не задумываясь отвечаю я, вот уж на что мне наплевать.

Она кивает, утирая слезы.

– Иначе я и представить себе не могу. Он ведь мухи не обидит. Вот Ганс, тот обрывал мухам крылышки, а Альберт никогда. А что они с ним сделают?

– Ничего страшного не случится, – успокаиваю я ее. – Он находился в крайне возбужденном состоянии, и это была почти что самооборона.

– Слава богу, – вздыхает она. – Портной сверху сказал, что его казнят.

– Ваш портной трехнутый, – говорю я.

– Да, а еще он сказал, что Альберт убийца. – Она начинает рыдать. – Да он вовсе не убийца, вовсе нет!

– Я разберусь с этим вашим портным! – гневно обещаю я.

– Мне теперь вообще страшно выходить из дому, – рыдает она. – Он все время там стоит.

– Я провожу вас, матушка Троске, – говорю я.

Мы подходим к ее дому.

– Вон он, опять стоит, – испуганно шепчет старушка, показывая на входную дверь.

Я напрягаюсь. Скажи он хоть слово, я уделаю его в кашу, даже если сяду за это на десять лет. Но он уступает нам дорогу, как и две женщины, что трутся возле него. Дома мать Альберта показывает мне еще детскую фотографию – его и Ганса. Она опять начинает плакать, но, как будто устыдившись, сразу замолкает. Старые женщины тут как дети, глаза все время на мокром месте, но слезы так же быстро высыхают. В коридоре она спрашивает меня:

– А еды ему хватает?

– Наверняка, – отвечаю я. – Уж Карл Брёгер последит. Он может достать вдоволь.

– У меня еще остались блинчики, он так их любит. Я могу ему отнести?

– Попробуйте. И если получится, просто скажите ему: Альберт, я знаю, ты ни в чем не виноват. Больше ничего.

Она кивает.

– Может, я уделяла ему мало времени. Но Ганс остался без ног…

Я утешаю ее.

– Бедный мальчик, – говорит она. – Сидит там совсем один…

Я протягиваю ей руку.

– А с портным я сейчас поговорю. Он больше не будет вас беспокоить.

Портной стоит у подъезда. Плоское, глупое лицо мещанина. Он нагло на меня смотрит и уже открывает рот, чтобы что-то ляпнуть вслед. Я беру его за грудки.

– Вы, мерзкий козел, если вы скажете еще хоть слово той женщине сверху, я вас на куски порублю, запомните, пиджачник хренов, линялая тряпка! – Я трясу его, как мешок с картошкой, и толкаю так, чтобы крестец пришелся на ручку двери. – Я приду и переломаю тебе все кости, утюг блеющий, засранец вшивый! – И справа и слева даю ему еще пару весомых оплеух.

Когда я отхожу на довольно приличное расстояние, он кричит мне вслед:

– Я дойду до суда! Вам это будет стоить не меньше ста марок!

Я разворачиваюсь и иду обратно. Он ретируется.

Георг Раэ, грязный, невыспавшийся, сидит в комнате Людвига. Он в газетах прочел про Альберта и тут же приехал.

– Его надо вытаскивать, – говорит он.

Людвиг поднимает глаза.

– Нужно человек шесть и автомобиль, – продолжает Раэ. – Тогда получится. Лучше всего в тот момент, когда его поведут в зал суда. Мы на них набрасываемся, устраиваем бучу, а двое в это время бегут с Альбертом к машине.

Сначала Людвиг слушает внимательно, но потом качает головой:

– Не выйдет, Георг. Мы ему только навредим, если сорвется. Так, по крайней мере, можно надеяться, что легко отделается. Но не это главное, я бы сам все организовал. Альберт… Мы его не уговорим. Он не захочет.

– Тогда силой, – подумав, говорит Раэ. – Он должен выйти… Пусть я там концы отдам…

Людвиг молчит.

– Мне тоже кажется, что все без толку, Георг, – говорю я. – Даже если мы его вытащим, он тут же вернется обратно. Вилли, когда тот пытался его удержать, он чуть не пристрелил.

Раэ опускает голову на руки. Людвиг совсем серый, разбитый.

– Я думаю, всем нам конец, – глухо говорит он.

Все молчат. В комнате свинцовая тишина и тревога.

Потом я еще долго сижу у Людвига. Он подпирает голову руками.

– Все бесполезно, Эрнст. С нами покончено, но мир идет дальше, как будто и не было никакой войны. Еще немного, и те, кто сядет после нас на школьную скамью, с жадными глазами будут слушать истории про войну и на фоне школьной тягомотины тоже хотеть туда. Они и сегодня записываются в добровольческие корпуса. Им еще нет семнадцати, а у них на счету уже политические убийства. Я так устал, Эрнст…

– Людвиг… – Я подсаживаюсь к нему и обнимаю за узкие плечи.

Он уныло улыбается и тихо говорит:

– До войны, Эрнст, у меня была школьная любовь. Пару недель назад я ее встретил. Она показалась мне еще красивее. Как будто в другом человеке ожило прошлое. Мы встретились несколько раз, и вдруг я почувствовал… – Он кладет голову на стол, а когда опять поднимает взгляд, глаза у него мертвые от муки. – Мне теперь нельзя, Эрнст, я ведь болен.