Ромен Гари - Вино мертвецов

– Ты, он ей, значит, говорит, гулящая девка! Проститутка! Шлюха! Потаскуха! Кулаком на нее замахнулся.

– Позор! – возмутилась коротышка.

– Ага. Но ударить не ударил. Она ему в ноги, колени обнимает. Мы с Сидони в коридоре со смеху прям помирали. А она рыдает: ах да ох! “Разбей меня, любимый! Разбей, но дай быть рядом с тобой!” А он завопил: “Так я и сделаю!” Схватил черепушку – и шварк! Правда разбил. “Вот так! Так! – она стонет. – Разбей еще раз! Вдребезги! Бедняжечка ты мой!” Ну, он больше бить ничего не стал и даже помог ей подняться.

– Позор! – воскликнула коротышка.

– Ага. Тут он давай ее жалеть: “Пусечка моя! Тебе больно!” А она плачет-заливается, икает сквозь слезы: “Разбей, разбей меня! Как я разбила твое благородное сердце!” Он затряс головой – нет, дескать, сердце его не разбилось, и благородство никуда не делось. А потом вдруг заскулил по-щенячьи. Взял ее руку и обцеловал мелкими поцелуйчиками, с охами, вздохами, слюнями и соплями…

– По-зор! – вскричала коротышка.

– Ага. “Прости меня, детка, – говорит, – это я виноват. Я забросил тебя, уделял тебе мало внимания! Моя бедная крошка!” А она завыла по-волчьи: “Нет, нет, любимый! Не жалей меня! Швырни меня на землю! Растопчи, смешай меня с грязью!” А он бряк на колени, ноги ей целует, умоляет простить. Что самое смешное, эта комедия повторяется седьмой раз и заканчивается одинаково. Первый раз был молодой художник, новенький, только-только его похоронили, второй раз – смазливый альфонс…

– Стыд и позор! – убежденно воскликнула коротышка.

– В третий раз она сбежала с одним подонком из общей могилы. С самоубийцей! Старикан отыскал их на другом конце кладбища: они две недели беспробудно трахались в обшарпанной могиле, которую сдавал какой-то нищий. И он же, старикан, еще и счет за них оплатил!

– Порядочные мертвецы так себя не ведут! – покачала головой коротышка. – Позор!

– И у этой шлюхи еще хватает наглости орать, что я ее обсчитываю! Оно, конечно, так и есть, но не ей меня упрекать!

– Позор! – припечатала коротышка.

– Так я ей, знаете, что сказала? “Вы, говорю, мадам, дешевка, сучка, прошмандовка, общемогильская подстилка, тьфу!” А она мне про Страшный суд да про знакомого префекта полиции.

– Позор, – отрезала коротышка.

– Так я ей, знаете, что в ответ?

Коротышка не знала.

– Я ей в ответ: чихала я на вашего префекта! Мне дела нет, что вы с ним тоже путались…

– Тоже! Так и сказала – тоже! – всплеснула руками коротышка.

– Ага, так и сказала – тоже! Мне дела нет, что вы с ним тоже путались, с этим самым префектом полиции, меня не испугаешь! Бесстыжая дешевка, сучка, общемогильская подстилка, тьфу! Она и присмирела: де, может, все и правильно посчитано, а она сама ошиблась. Вы вытерли тарелку, дорогая? Тогда спокойной ночи!

Коротышка зевнула, юркнула в гроб и натянула крышку. Дылда тоже собралась на боковую, но тут увидала Тюлипа – он стоял, руки в карманы, и безмятежно на нее глядел.

– Какой красавчик! – сладко проворковала дылда. – Просто душка!

– Хе-хе! – усмехнулся Тюлип. – Люблю худышечек. Вроде бы не за что взяться, а как до дела дойдет – огонь!

Он подступил к скелетине, приобнял ее за талию…

– Позор! – раздался сзади гневный голос.

Это коротышка приподняла крышку своего гроба, высунула дырявый нос и наблюдала за ними с живым неодобрением в глазницах.

– Не суйтесь, куда не просят! – взвизгнула дылда и поспешно нырнула в гроб. – Молодой человек спросил у меня дорогу.

Она яростно захлопнула пыльную крышку гроба. А коротышка тем временем с любопытством разглядывала Тюлипа.

– По сути, этот гроб – не такое жесткое ложе, как может показаться, – обратилась она к нему – А уж я до чего горяча!

– Позор! – раздался сзади раздосадованный голос. И коротышка тотчас спряталась под крышкой.

Юркая крыса, виляя, как заговорщик, перебежала через весь чулан.

– Здорово, камерад!

Тюлип ойкнул, крутанулся на месте, как волчок, и очутился нос к носу с хорошеньким покойничком, который выскочил из гроба и стоял, как аист, на одной ноге, поджав другую. Он был похож на куколку в увешанном орденами мундире. Лысая, размером с кулачок, головка, пухленькое личико, в правом глазу монокль, левый – с полуспущенным, как у курицы, веком.

– Майн гот! Живой человек, какое счастье! Я так рад, так рад. О, майи гот!

– Боши, вон! – благим матом заорал Тюлип и показал ему задницу.

– Майн гот, зачем вы так? – обиженно проговорил симпатяга покойничек. – Мы вас так любим, зо зер, зо зер! [11]Помню, накануне мобилизации я гостил в замке барона фон Гогенлиндена. Прекрасный праздник, отменные вина, хорошая музыка и молоденькие мальчики… ммм… какие мальчики… – Монокль его вспыхнул ярким блеском, правый глаз совсем закрылся, по лицу разлилось выражение полнейшего блаженства. – Беленькие, нежненькие, такие лапоньки… чисто амурчики! Амурчики и есть!

Но я ничего не видел, сидел, печальный, в углу зала и плакал навзрыд…

По его розовым щечкам скатились слезинки.

– Бей заклятого врага! – не унимался Тюлип.

– Увидал меня кронпринц, милейший кронпринц Август, мой добрый друг, теперь уж такой дружбы не бывает, – увидал и говорит: “Что с тобой, Бонцо, отчего ты платчешь?” – “Ах, Гутти, Гутти, – отвечаю я. – Я платчу из-за войны. Не хочу я, Гутти, воевать с Францией!” – “Ах, Бонцо, – говорит на это кронпринц, – лучше замолчи, не надрывай мне душу! Я и сам не хочу воевать с Францией!” Я поднимаю голову и – ах, что я вижу! – незабываемое зрелище: кронпринц Август платчет! Та-та, он платчет, потому что должен воевать с Францией! Такими вот слезами… – Он вытянул палец. – Слезами истинного аристократа! Вокруг музыка, танцы, шампанское, красивейшие юноши Берлина – амурчики, чисто амурчики!.. – а мы с кронпринцем ничего не видим, сидим и горько платчем! Такими вот слезами. – Он снова вытянул палец. – Та-та! Слезами истинного аристократа. И вдруг – кого я вижу? Барон фон Гогенлинден собственной персоной! Вельможа! Красавец-мужчина! “Отчего вы платчете, ваше высотчество?” – “Ах, Фриц, Фриц, – говорит кронпринц, – мы платчем из-за войны. Не хотим воевать с Францией! Мы хотим помогать французам! Всем сердцем! Всей душой!” – “Ах, ваше высотчество, ваше высотчество, – говорит барон. – Бедная, несчастная Франция!” И тоже давай плакать. Вот такими слезами. – Он вытянул палец. – Слезами настоящего аристократа.

– Бей бошей, бей бошей! – вопил Тюлип. – На Берлин, ура!

– И вдруг… кого я вижу! Подходят супруга и дочка барона. – “Отчего вы так платчете?” – “Ах, Пупхен, ах, Гретхен! – отвечает барон. – Мы не хотим воевать с Францией! Ах-ах-ах!” – “Ах-ах-ах!” – сказала Пупхен. “Ах-ах-ах!” – сказала Гретхен, и обе тоже в слезы. Славные женщины! Благородные души! И тут все милые юноши и все гости нас окружили. “Ах, отчего вы так платчете? Ах, отчего?” – “Ах, оттого, что не хотим воевать с Францией. Мы любим Францию всем сердцем! Ах-ах-ах!” – “Ах-ах-ах! – запричитали все хором. – Ах, какое несчастье! Бедная, несчастная Франция!” Какое зрелище! Никогда не забуду! Кронпринц рыдает, и барон рыдает, рыдают Пупхен с Гретхен, рыдают гости и лакеи, рыдают музыканты; все платчут и рыдают в три ручья. “Ах, Бонцо, – говорит мне тогда кронпринц. – Ты имеешь влияние на кайзера, моего августейшего отца, поговори же с ним, спаси Францию, Бонцо!” Ах, золотое, золотое сердце у нашего храброго Гутти!