Морис Дрюон - Сладострастие бытия (сборник)

– Прошу прощения, – сказал, вставая, Мишель Санлис.

Сделав знак своему фотографу, он с профессиональной самоуверенностью подошел к Санциани и спросил, не согласна ли она дать ему интервью.

– Я много слышал о вас. Вы были очень известны, – добавил он.

Она пристально посмотрела на него, потом произнесла:

– Красивое лицо.

– Вы, кажется, знали Вильгельма Второго, Габриеле Д’Аннунцио… Не могли бы вы поделиться со мной некоторыми вашими воспоминаниями?

Она ответила с достоинством, встречаться с которым ему приходилось не столь уж часто:

– Моя жизнь, месье, принадлежит только мне. И я рассказываю о ней лишь самой себе.

– А вы не подумывали написать мемуары? – продолжал настаивать молодой человек. – Уверен, что это очень бы заинтересовало мою газету. Все, что вы видели…

– Интерес представляет не то, что я видела, месье, а то, чем я была. Моя жизнь – это не жизнь простой зрительницы.

– Конечно, мадам. Но в конце концов, столько знаменитых людей… Не могли бы вы рассказать мне хотя бы о тех, кто уже умер?

На бледном лице графини появилось выражение высокомерной снисходительности, а огромные черные глаза засверкали еще ярче.

– Никто не умер, – произнесла она, – и времени не существует. Но это известно одной лишь мне. Это моя тайна. Вам этого не понять, вы живете в мире иллюзий, это свойственно вашему возрасту. Ну что же, если хотите увидеться со мной, приходите ко мне завтра в отель «Гамильтон-хаус».

– А где это? – осведомился журналист.

– Последний дом на Пикадилли, на углу Гайд-парка… Если он завтра будет еще стоять. После этих ужасных бомбардировок!..

Она, казалось, не обратила внимания на выражение изумления, появившееся на лице молодого человека.

– Война застала меня здесь, – снова заговорила она, – и я здесь осталась. А вот война четырнадцатого года меня увлекала. Тогда я совершила великие деяния. Вот уж о чем будет интересно рассказать! Но эта война мне неинтересна. Я ко всему этому испытываю…

И в этом «ко всему этому», а также в рассеянном взгляде, которым она обвела зал, отразились и сожженные дотла города, и усеянные бесплодным железом поля, и переправляющиеся за моря народы, и превращенные в тряпку флаги на фронтонах зданий, и реки, прибивающие к опорам мостов горы трупов, и разрываемое железными смерчами небо, и ревущие по ночам сирены, выражающие страх человеческий…

– Ко всему этому я испытываю, – повторила она после непродолжительного молчания, – какое-то трагическое равнодушие. Говорить такое ужасно, я знаю: ведь столько людей было убито и замучено!.. Это ужасно, когда не можешь уже страдать за страдания других. А так хотелось бы. Но нет никакой возможности. Вот это и называется одиночеством.

Марио Гарани, спешно закончив есть, прошел мимо их столика.

– Это командир авиационного полка, – сказала она, указав на него подбородком, когда он был уже на пороге двери. – У него, бедняги, обгорело лицо во время битвы за Лондон в сороковом году. Я знаю его, он живет в моем отеле… Вообще-то, – снова заговорила она, немного помолчав, – я не так уж сильно удивлена тем, что мир дрожит, поскольку я уже стала старой и от меня ушла любовь. А когда уходит любовь, она сразу покидает весь мир. Божество покинуло лишь меня одну.

Она взяла свои перчатки, свою сумку.

– Я ведь дала вам мой адрес? Отель «Ди Спанья», – сказала она, – отсюда первая улица направо.

И она иронически улыбнулась.

– Красивое лицо, – вновь произнесла она, вставая, не подумав даже попросить, чтобы ей принесли счет.

Официант, который ее обслуживал, поглядел на Нино; тот отрицательно покачал головой и проследил взглядом за тем, как Санциани вышла из ресторана.

– Помнится, одну из ее борзых звали Фальстаф, – сказал он Огерану. – Собака была выше стола. Я сам приносил ей паштет…

Мишель Санлис снова сел рядом с Викариа.

– Или она совсем сошла с ума, – сказал он, – или издевалась надо мной. Я этого не могу понять, и это приводит меня в отчаяние.

А пока мужчины продолжали говорить о ней, Санциани вернулась к себе в отель.

– Альдо, я завтра уезжаю в Лондон, – сказала она, проходя мимо портье. – Извольте взять мне билет.

Ей никто не ответил. Она уже таким образом уезжала три дня назад в Париж.

– А вы заметили, – сказал гнусного вида посыльный, когда Санциани уехала в лифте, – вы заметили, что она начинает куда-то уезжать после того, как не платит пару недель? Я в это не верю. Это она выдумывает, чтобы не платить.

Вечером Кармела застала Санциани сидящей, как всегда, у балконной двери, без зеркала, но в шляпе и в перчатках – короче, в том же виде, в каком та вернулась из ресторана. На традиционное приветствие горничной она не ответила. Ее неподвижность впечатляла. Кармела подумала, что графиня заболела, и спросила у нее, не желает ли она раздеться.

– Да, я пробыла в Венеции меньше, чем рассчитывала, – сказала на это Санциани. – Я ни для кого не хочу быть обузой. Если мое присутствие не нравится, то я не желаю, чтобы кто-либо считал себя обязанным подавать мне милостыню. Ты знаешь, что сказала Лидия? Я услышала это потому, что она не знала о том, что я находилась в соседней комнате. Так вот, она сказала: «Эта бедная Лукреция стала надоедливой. И потом, она становится совершенно невменяемой; она живет только благодаря милосердию общества, а сама вдруг дарит перстни гондольерам». И тогда я вошла в салон и сказала ей: «Лидия, каждый берет от жизни то, что может. У меня больше нет денег на то, чтобы оплачивать услуги подобного маленького двадцатитрехлетнего педераста, за которого ты недавно вышла замуж. А я на десять лет моложе тебя». И потом я пошла укладывать чемоданы.

– Синьора графиня, вы действительно не желаете раздеться? – снова спросила Кармела.

Графиня вдруг схватила ее за руки.

– Жанна, Жанна, это ужасно! – воскликнула она. – Этот гондольер всем обо всем разболтал. Правда, я это сделала. Мне нужен был мужчина, еще один раз. Ты сможешь меня понять, ты моя единственная подруга! В полночь я спустилась к заводи Святого Моисея, где всегда дежурят десяток мужчин, которые идут к вам навстречу и шепчут: «Гондолу, гондолу», словно предлагают вам что-то непристойное. Но я-то знала, что в этот раз мне и нужно было что-то непристойное. Я осмотрела их всех – они напоминали мне банду разбойников. Среди них оказался один старик, который меня узнал: «Гондолу, синьора графиня? Окажите мне честь». И тут они все заговорили: «Синьора графиня, ночь так прекрасна, не желаете ли совершить прогулку?» Я выбрала одного здоровяка с курчавыми волосами. Остальные стали толкать друг друга локтями в бок. Но мне до этого не было никакого дела. У него были широкие скулы и мелкие короткие зубы, блестевшие, когда он зажигал сигнальный огонь своей гондолы.