Морис Дрюон - Сладострастие бытия (сборник)

– Мишель… вы ведь позволите мне называть вас Мишель, не правда ли?.. Надеюсь, вы будете так любезны, что расскажете обо мне в вашей статье. Соотечественники должны помогать друг другу, не так ли?.. И потом, я могу рассказать вам кучу историй, я всех знаю. С кем вы сегодня ужинаете? Я приглашаю вас.

Нино, хозяин трактирчика, подгонял официантов и сам принимал заказы от клиентов с тем важным и самодовольным видом, который бывает обычно у людей, рожденных для скромной жизни, но оказавшихся очень близко к славе, а посему сумевших приобрести некоторую известность и на этом построивших свое благополучие. Толкнув дверь стеклянной клетки, он крикнул поварам, перекрывая гул голосов посетителей:

– Un abbachio alla romana per il dottore Vicaria! Prestissimo! [3]

Когда в зал вошел Марио Гарани, все взгляды устремились на него. Черные густые волосы, жесткие, чуть раскосые глаза, длинные ноги в брюках из искусственной замши, – таким он предстал перед всеми. Молодой сценарист сел за столик, сказав «чао» с усталым и рассеянным видом. Его светлый пиджак был потерт на локтях.

– О, Марио! – воскликнула киноактриса таким тоном, словно они не виделись полгода, хотя их комнаты были рядом.

Он не ответил ей. Прошлой ночью он переспал с ней и теперь старался забыть об этом. Он сделал заказ, налил себе в стакан вина, опустив вниз горлышко толстой бутылки кьянти, стоявшей на столике в корзине-качалке.

– Никак не получается сцена с девушкой. Ничего не могу поделать, – сказал он Викариа.

– Ладно, вечером посмотрим, – тихо ответил Викариа, опустив веки.

– Какая сцена, Марио? Какой сценарий? Тот, о котором ты мне вчера рассказал? – воскликнула киноактриса.

Журналист сделал ей знак помолчать. Ему хотелось послушать Викариа, поскольку седовласый режиссер с благородными чертами лица, на котором было написано очаровательное выражение посла, извиняющегося за собственную гениальность, объяснял спокойным голосом:

– Рим – это вам не Париж. Здесь аристократы никогда не смешиваются с интеллигенцией, а деловые люди – с талантливыми. У нас общество признает и принимает только тех своих соотечественников, кто добился успеха за границей, или же известных иностранцев. Но к тому времени у нас бывает очень много дел, и мы уже не так молоды, чтобы терять время в гостиных и на званых ужинах. И тогда мы начинаем жить своей жизнью, в кругу людей нашего ремесла, в двух-трех ресторанах наподобие вот этого, и там мы все встречаем друг друга каждый день, что, кстати, облегчает нашу работу… и обостряет ревность.

Затем, улыбнувшись, он добавил:

– Вам следовало бы сказать вашему фотографу, чтобы он снял Альбертини, он сидит вон там… А то он совсем извелся оттого, что никто не обращает на него внимания.

Сидя вдвоем за «своим» столиком в дальнем зале, Туллио Альбертини и звезда Карин Хольман с тоской во взгляде жили своей огромной показной любовью. Подробности их встречи в Голливуде, похищения Карин Туллио, их разводов, их последующей женитьбы заполнили газеты и журналы Европы и Америки, явились причиной скандалов и заставили мечтать о любви горничных обоих континентов. Альбертини, бывший прежде всего собственным постановщиком, давал сообщения в прессу о каждом этапе развития их страсти и позволял публиковать их письма. Он относился к себе как к умершему гению, чью жизнь следовало бы показать на экране. Толпа обрекла их на вечное счастье.

Когда к ним направился фотограф, Альбертини смог заставить себя сделать усилие не смотреть в объектив и изобразил на лице выражение человека, который с крайней неохотой несет тяжкое бремя славы.

Фотоаппарат в очередной раз запечатлел Лауру и Петрарку, глядящих друг другу в глаза, соединивших лежащие на скатерти руки; при этом он был погружен в глубокие раздумья, а она в восхищении приоткрыла свои красивые губы.

Затем Альбертини повернул голову в сторону Викариа, и их взгляды встретились. Некоторое время разделенные залом два самых великих кинорежиссера Италии мерили друг друга взглядом: один – любитель ярких эффектов, другой – настоящий творец, один поставил искусство на службу личным интересам, другой сам этому искусству преданно служил. Потом они наконец улыбнулись друг другу, поскольку перед улыбкой Викариа устоять было невозможно.

– Да, я, возможно, приеду еще недельки через три вместе с балетом маркиза де Паламоса; они поставили несколько танцев на мою музыку, – вновь заговорил Огеран, приступая к четвертому блюду.

Было около половины третьего, когда, как обычно, в ресторан вошла Лукреция Санциани. И как обычно, на нее устремились взгляды всех присутствующих и шум разговоров резко прекратился. Можно было подумать, что в те места, куда она приходила, Санциани приносила с собой новое измерение. На голове у нее была все та же шляпа из шкуры пантеры. Она пробежала по залу своим неспокойным взглядом и направилась к стоявшему в углу свободному столику.

Деньги, вырученные от продажи часов, кончились за две недели. И теперь она ела один раз в день, ничего не платя.

Не дожидаясь заказа, официант поставил на стол перед ней ее обычный обед: вареные стебли сельдерея, тарелку макарон с сыром, большой стакан молока – короче, дежурные блюда.

– Это графиня Санциани, – пояснил Викариа парижскому журналисту. – Одна из последних великих европейских куртизанок. Она была любовницей Д’Аннунцио, кайзера…

– Как, Санциани? Это действительно она? – сказал Огеран. – Так она еще жива? Помнится, я видел ее однажды в Париже. Она тогда была уже немолода, но как необычно выглядела! И какие про нее рассказывали истории. У нее был ужасный роман с Вильнером. А потом с некоторыми политическими деятелями, с финансистами… – Он пощелкал языком и добавил: – Но как она изменилась! Ее просто не узнать! Какая драма для такого лица!.. Когда Викариа говорит «куртизанка», – Огеран обращался к журналисту, – он прав, но не совсем точен. В том смысле, в каком мы обычно воспринимаем куртизанок. Я хочу сказать… не в том роде, как Лиана де Пужи на площади Перейры… Понимаете… Это скорее… Вандомская площадь.

– Она живет в моем отеле, на одном со мной этаже, – вставил Гарани.

– И вы с ней видитесь? Вы говорите с ней?

– Она ни с кем не разговаривает.

– А следовало бы вам с ней поговорить. Это же кладезь воспоминаний, – промолвил Огеран.

– Да, это может быть интересным, – согласился журналист.

Он уже придумал и подзаголовок: «В ресторанчике, где собираются звезды, графиня Санциани обедает с призраками своих знаменитых любовников».

Нино вмешался в этот разговор, наклонясь между Викариа и журналистом и фамильярно опершись на спинки их кресел.

– Вы не представляете себе, до чего эта женщина была красивой, – сказал он. – Даже когда ей исполнилось уже пятьдесят лет. Когда я увидел ее в первый раз… Я только открыл ресторан, дела мои шли не очень хорошо… она вышла из машины, желтой как солнце и занявшей всю улицу, и я подумал: «Этого не может быть, неужели эта женщина идет ко мне?» Она вошла с двумя своими борзыми в сопровождении какого-то худого господина, который, как я потом узнал, был египетским принцем. Она спросила у меня, какое фирменное блюдо подают в моем ресторане. Я ответил, что фасоль в масле. Она расхохоталась и велела мне зажарить для нее фазана. А потом она приходила сюда со всеми своими знакомыми… И можно сказать, что она создала мне репутацию. Такое не забывается. Потом она пропала. Всю войну она была за границей. А в прошлом году я вновь увидел ее… Как, однако, плохо кончают люди… И мне от этого грустно…