Морис Дрюон - Сладострастие бытия (сборник)

– Да, и очень внимательно.

– Я завещаю моему дорогому Эдуарду Вильнеру рабочий стол Байрона и оставляю ему также все книжки из моей библиотеки, за исключением его собственных произведений. Я завещаю…

И тут нотариус поймал себя на такой мысли: «А действительно ли я улаживал дело о наследстве этой Сальвимонте? Ну и ну! Это, выходит, заразно?»

Но мог ли он, в конце концов, утверждать, что эта Сальвимонте действительно умерла, что это не приснилось, или не привиделось ему наяву, или он придумал это только что? Он внезапно почувствовал некоторое недомогание, какой-то непонятный страх, вызванный сомнением в реальности прожитых лет. Это было абсурдно! Ему пришлось упрекнуть себя в слабости. «Герцогиня вторично вышла замуж незадолго до начала войны. Скончалась она во Франции в 1941 году. Поэтому борьба за ее наследство смогла начаться только в сорок пятом… Мне надо всего-то вызвать старшего клерка и попросить его принести это досье…»

Склонясь над своими листками бумаги, Лукреция Санциани продолжала перечислять свои сокровища. Прямые, светлые, почти белые волосы выбились из-под сказочного головного убора, естественно сделанного из шкуры пантеры, точно так же как и перчатки и оторочка платья. Он снова услышал:

– Я завещаю итальянскому государству все портреты, рисунки, бюсты и статуи, меня изображающие; они должны быть собраны и выставлены или в галерее Уффици, или же в галерее Боргезе, за исключением статуи скульптора Тиберио Борелли, которую надлежит установить на моей могиле.

Нотариус заерзал в кресле. Решительно, он чувствовал себя не совсем хорошо. Ему уже надоело присутствие этой женщины, которая принимала его за партнера в своей безумной игре. Она принесла в комнату какое-то колдовство. С ее появлением здесь мебель, вещи, лепнина над дверью, ворсинки ковра, ангелочки на мраморной чернильнице – все приобрело какую-то непонятную и странную враждебность.

Да и потом, ему не нравилось, как она на него смотрела; вот и сейчас она взглянула на него так же; ему ужасно не хотелось встречаться взглядом с этими расширенными зрачками, с этими двумя черными колодцами, зияющими на крупном лице, еще неплохо сохранившем свои формы.

«Никто ничего не знает, – подумал он. – Есть существа, которые приносят несчастье, это несомненно. Но как узнать их? Вот является к вам женщина, которую до этого вы не знали, и один только облик ее сеет в вашей душе панику и заставляет вас заслушать составленное ею какое-то бредовое завещание. Почему? Естественно, потому, что вы нотариус. Но почему именно сегодня, а не вчера или на следующей неделе? Никому не известно, в каком обличье расхаживает смерть, стуча в двери домов, так же как не известно, кого она выбирает для передачи своих посланий».

Нотариус потрогал через шелковую рубашку висевшие на шее на тонкой цепочке медальоны и потер слегка заплывшую жиром грудь.

Санциани прервала чтение и принялась рыться в своем мешке из шкуры благородного зверя.

«Что это она? Ищет еще что-то?»

– Вы что-то ищете? – спросил он.

– Сигарету.

Он протянул ей коробку.

– Нет, спасибо, я курю только свои, – сказала она.

Вынув из сумки выкуренную на одну треть сигарету, она прикурила ее от никелированной зажигалки. И тут же снова вернулась к своим бумажкам.

– Я хочу, чтобы меня погребли в Сиенском соборе, в часовне, что слева от поперечного нефа, как это было уже обговорено с архиепископом. Туда же пусть поместят статую работы Борелли. Я прошу также, чтобы тело мое забальзамировали. Я желаю, чтобы меня в гроб положили голой, а рядом со мной пусть положат любовные письма, которые я сохранила, а также произведения Эдуарда Вильнера, на которые вдохновила его я; они перевязаны красной сафьяновой лентой. Я также хочу, чтобы тело мое было укрыто цветами тубероз… Деньги, лежащие на моем счете в банке, использовать для оплаты расходов по моим похоронам, а из того, что останется, половину отдать моей горничной Карлотте, а другую половину поделить поровну между остальными моими слугами… Вот и все. Надеюсь, синьор Тозио, я ничего не забыла и все правильно.

Нет, она ничего не забыла, кроме разве того, что его звали не Тозио, а Павелли и он был преемником Тозио. Ну пусть бы она не знала, как его зовут, но Тозио умер пять лет назад в очень преклонном возрасте. А перед ней сидел молодой человек… ну, скажем, сорокалетний мужчина. Как тут можно было принять одного за другого? Он уже собрался было сказать ей об этом как можно мягче и уже раскрыл было рот, но снова наткнулся на этот волнующий взгляд, который, казалось, пробивал насквозь все, на чем останавливался.

– Так, значит, все в порядке, синьор Тозио?

Произнося это, она умышленно сделала ударение на этом имени.

– Да, конечно, синьора графиня, все в полном порядке.

Она встала. Ростом она была выше нотариуса.

– Ах, совсем забыла… Я ведь хотела оставить что-нибудь и вам лично… Да-да, непременно. Вы были так любезны по отношению ко мне, как и всегда.

– Мадам, – сказал нотариус, поклонившись, – правила нашей профессии запрещают нам брать что-либо из того, что перечислено в доверенном нам завещании.

– Ах так! Но мне этого очень хочется. Может быть, вы примете в качестве сувенира какую-нибудь дорогую безделушку…

Она снова полезла в свою сумочку. Он подумал уже было, а вдруг… и тут же покраснел от стыда за свою глупую надежду.

Она извлекла из сумочки небольшую бутылку и пипетку, потом запрокинула голову и закапала по нескольку капель жидкости в каждый глаз. Натянувшаяся на шее кожа была довольно чистой.

– У вас болят глаза? – спросил нотариус.

– Нет, от этих капель они блестят, – ответила она, пряча пузырек.

Сделав два шага к двери, она обернулась, потом, впервые улыбнувшись за время их встречи, сказала:

– Вы ведь педераст, не так ли?

Он вздрогнул, как будто его ударили в живот. Это она сказала уже не Тозио, а именно ему. Как она догадалась… как она только посмела сказать ему это? Не такая уж она, оказывается, безумная.

– Я в этих вопросах никогда не ошибаюсь, – добавила она. – Мужчины ведут себя со мной совершенно по-другому.

И с залитыми атропином глазами снова направилась к двери.

– Синьора графиня, вы забыли вашу перчатку, – сказал нотариус, кончиками пальцев извлекая безжизненную лапу из-под вороха листков выдуманного завещания.

Вслед ей оборачивались, но никто не смеялся.

Есть «бывшие», чей вид внушает жалость, есть и такие, что вызывают насмешки толпы или же просто отвращение. А эта старуха вызывала нечто вроде восхищения.

И люди замедляли свой шаг или обрывали себя на полуслове для того, чтобы проводить взглядом этот необычный труп, удалявшийся по улице Корсо походкой усталой королевы.