Габриэль Маркес - Рассказ человека, оказавшегося за бортом корабля

Вначале это был сон. Я закрывал глаза, на несколько коротких мгновений засыпал, и передо мной неизменно появлялся Хайме Манхаррес, причем в одной и той же обстановке. В конце концов я решил с ним заговорить. О чем я его тогда спросил, не помню. И что он мне ответил – тоже. Помню лишь, что мы с ним разговаривали на палубе и что внезапно нас накрыло волной, той роковой волной, которая обрушилась на корабль в 11 часов 55 минут, и я в ужасе проснулся, изо всех сил вцепившись в веревочную сеть, чтобы не свалиться в море.

Но перед рассветом небо потемнело. Мне не спалось; я был настолько измотан, что никак не мог заснуть. Противоположный конец плота потонул в сумерках, но я все равно смотрел в темноту, стараясь хоть что-нибудь разглядеть. И вот тогда-то я отчетливо увидел притулившегося на краешке борта Хайме Манхарреса. Он был в рабочей одежде: синих брюках и рубахе, а фуражку, на которой даже в темноте четко читалось «Кальдас», нацепил слегка набекрень.

– Привет! – сказал я, ничуть не испугавшись. Ей-богу, передо мной был Хайме Манхаррес. Ей-богу, он был тут всегда!

Если бы я увидел его во сне, об этом не стоило бы даже упоминать. Но дело в том, что сна у меня не было ни в одном глазу. Я был абсолютно в здравом уме и слышал, как над головой свистит ветер, а вокруг шумит море. Мне хотелось есть и пить. И я ничуть не сомневался, что Хайме Манхаррес плывет вместе со мной.

– Почему ты не запасся водой на корабле? – спросил он.

– Потому что мы уже подплывали к Картахене, – ответил я. – Мы лежали на корме с Рамоном Эррерой.

Передо мной был не призрак, а живой человек. И я его не боялся, а, наоборот, подумал, до чего же глупо было терзаться одиночеством, когда на плоту со мной еще один моряк!

– Почему ты не поел? – спросил Хайме Манхаррес.

И я отчетливо помню, что ответил:

– Потому что меня не захотели покормить. Я попросил яблок и мороженого, а мне не дали. Не знаю, куда они их спрятали.

Хайме помолчал. А потом снова указал мне, в каком направлении искать Картахену. Я посмотрел туда и увидел огни порта и пляшущие на воде буйки.

– Мы уже подплываем. – Я сказал это, глядя на портовые огни; сказал безо всякой радости, словно после обычного плавания. Затем предложил Хайме немного погрести вместе. Но его уже не было. Он ушел.

Я сидел на плоту один, и огни порта оказались первыми лучами солнца. Первыми лучами моего третьего дня одиночества в море.

Вначале каждый день связывался в моей памяти с каким-либо событием. Первый, двадцать восьмое февраля, – с катастрофой. Второй – с самолетами. Третий же был самым ужасным: в тот день не случилось ничего особенного. Плот несся, подгоняемый ветром. Сил грести у меня не было. Небо затянули тучи, я замерз и, не видя солнца, перестал ориентироваться в море. В то утро я не знал, откуда ждать самолета. У плота нет ни носа, ни кормы. Он квадратный и порою движется боком, постоянно вертясь волчком, и когда ориентироваться не по чему, то невозможно понять, куда ты плывешь: вперед или назад. Ведь море везде одинаковое. Бывало, я ложился и клал на лицо рубашку. А когда вставал, задняя часть оказывалась передней, и я не мог определить: то ли плот стал двигаться в другом направлении, то ли он просто повернулся вокруг своей оси. Нечто подобное случилось на третий день и со временем.

В полдень я решил сделать две вещи: во-первых, закрепил весло на одном из концов плота, чтобы иметь представление о его движении. А во-вторых, нацарапал ключами на борту несколько черточек, по одной на каждый прошедший день, и подписал под ними даты. Провел первую черточку и накарябал число двадцать восемь.

Прочертил вторую и написал второе число – двадцать девять. Возле же третьей черточки, обозначавшей третий день, я поставил число тридцать. Так возникла еще одна путаница. Я считал, что дело происходит тридцатого февраля, а было второе марта. Я заметил свою оплошность лишь на четвертый день, когда принялся размышлять, сколько в этом месяце дней: тридцать или тридцать один. Только тогда мне вдруг пришло в голову, что катастрофа произошла в феврале, и – глупость, конечно! – из-за этой ошибки я перестал ориентироваться во времени. На четвертый день я уже не был уверен в том, что правильно вел счет дням своего пребывания на плоту. Сколько их было? Три? Четыре? Пять? Если судить по царапинам – не важно, к февралю или марту они относились, – то я пробыл на плоту три дня. Но я не был в этом полностью уверен, равно как и не мог сказать наверняка, куда движется плот: вперед или назад. Я предпочел пустить все на самотек, чтобы не порождать еще большей путаницы, и окончательно разуверился в том, что меня спасут.

Я еще ничего не ел и не пил. Мне уже не хотелось думать, я с трудом мог мыслить связно. Опаленная солнцем кожа страшно горела и пошла волдырями. На военно-морской базе инструктор предупреждал, что ни в коем случае нельзя подставлять солнцу спину, это небезопасно для легких. И меня, помимо всего прочего, беспокоило и это обстоятельство. Я снял не просыхавшую рубашку и повязал ее на поясе, потому что она натирала мне кожу. Так как я уже четыре дня ничего не пил и буквально задыхался, а вдобавок у меня сильно болело горло, грудь и под ключицами, то на четвертый день я выпил немного морской воды. Жажды она не утоляет, но все-таки освежает. А терпел я так долго, поскольку считал, что в следующий раз можно будет выпить еще меньше, и то лишь спустя много времени.

Акулы каждый день появлялись ровно в пять, я поражался их точности. И возле плота начинался настоящий пир. Громадные рыбины выпрыгивали из воды, а через пару минут их уже раздирали в клочья. Обезумевшие акулы стремительно прорезали окровавленную воду. Пока что они не пытались атаковать плот, но он притягивал их, так как был белого цвета. Общеизвестно, что акулы в основном кидаются на предметы белого цвета. Акула видит плохо и замечает лишь белые или блестящие предметы. По этому поводу инструктор дал нам еще один совет:

– Надо прятать всякие яркие вещи, чтобы не привлекать внимания акул.

Ярких вещей у меня не было. Даже циферблат моих часов темный. Но я чувствовал бы себя гораздо спокойнее, если бы в случае нападения акул мог бросить подальше от плота что-нибудь белое. На всякий случай, начиная с четвертого дня, я с пяти часов постоянно держал наготове весло, чтобы обороняться от акул.

Ночью я клал весло поперек плота и пытался уснуть. Не знаю, только ли во сне или наяву тоже, но каждую ночь я видел Хайме Манхарреса. Мы немного болтали о пустяках, и он исчезал. Я уже привык к его визитам. Когда всходило солнце, его приход казался мне галлюцинацией. Однако ночью я был совершенно уверен, что на краю плота сидит и разговаривает со мной настоящий Манхаррес. На рассвете пятого дня он тоже пытался заснуть. Хайме клевал носом, опершись о второе весло, но вдруг пристально поглядел на море и сказал: