Габриэль Маркес - Рассказ человека, оказавшегося за бортом корабля

Первые два часа я мысленно прослеживал путь эсминца. Я подумал, что если с корабля телеграфировали в Картахену и точно указали место катастрофы, то самолеты и вертолеты тут же отправятся к нам на помощь. Я прикинул, что не пройдет и часа, как они прилетят сюда и начнут кружить у меня над головой.

В час дня я сел на плоту и принялся вглядываться в даль. Взял все три весла и положил их на дно плота, чтобы, как только появятся самолеты, начать грести в их сторону. Минуты тянулись томительно долго. Солнце жгло мне лицо и спину, а губы горели, потрескавшись от соли. Однако я не чувствовал ни голода, ни жажды. Я сосредоточился на одном – увидеть самолеты. Я разработал план: увидев спасателей, я погребу по направлению к ним, потом, когда они окажутся надо мной, встану на плоту во весь рост и буду махать рубашкой. Я решил приготовиться и не терять ни минуты, а потому расстегнул рубаху и, сидя на плоту, всматривался в даль, озираясь по сторонам, – я ведь понятия не имел, откуда появятся спасатели.

Так я сидел до двух часов. Ветер по-прежнему завывал, и в его вое мне слышался голос Луиса Ренхифо:

– Толстый, греби сюда!

Я слышал его совершенно отчетливо, словно Луис был рядом, в двух метрах от плота, и пытался ухватиться за весло. Но я знал, что когда в море воет ветер и волны бьются о подводные скалы, человеку чудятся знакомые голоса. Они звучат не умолкая, доводя до безумия:

– Эй, толстый! Греби сюда!

В три часа я начал отчаиваться. Эсминец наверняка уже пришвартовался в Картахене. Через несколько минут мои товарищи радостно разойдутся по городу кто куда. У меня возникло чувство, что все они сейчас думают обо мне, и, ободренный этой мыслью, я решил набраться терпения и подождать до четырех часов.

Пусть даже никакой телеграммы не было, пусть даже на эсминце не поняли, что мы свалились в воду, все равно это вскроется, когда вся команда выстроится на палубе в момент швартовки. Значит, об этом узнают самое позднее в три часа и тут же сообщат спасателям. Какими бы долгими ни были сборы, самолеты от силы через тридцать минут вылетят на место происшествия. Так что в четыре, максимум в половину пятого они появятся тут. Я не отрывал глаз от горизонта, пока ветер не стих, сменившись глухим безбрежным рокотом моря. Только тогда в ушах у меня смолкли крики Луиса Ренхифо.

Вначале мне показалось, что провести в одиночестве три часа в открытом море невозможно. Однако когда прошло уже восемь часов с того момента, как я оказался в воде, я подумал, что еще часик, пожалуй, продержусь.

Солнце садилось. На закате оно стало большим и красным, и только тогда я начал как-то ориентироваться. Теперь я знал, откуда появятся самолеты: я повернулся к солнцу левым боком и уставился прямо перед собой, не шевелясь, не отводя взгляда ни на мгновение, даже боясь моргнуть. Я смотрел туда, где, по моим расчетам, находилась Картахена. В шесть часов у меня заболели глаза. Но я все равно смотрел. Даже после наступления сумерек смотрел терпеливо, упорно, наперекор всему. Я понимал, что самих самолетов мне уже не различить, я увижу лишь летящие по небу зеленые и красные огоньки и услышу шум моторов. Я мечтал увидеть эти огни, не задумываясь о том, что в темноте меня с самолетов не заметят. Неожиданно небо зарделось, а я по-прежнему всматривался в даль. Потом оно стало темно-фиолетовым, а я все не отрывал глаз от горизонта. Сбоку, над плотом, подобно желтому бриллианту, на темном, точно красное вино, небе загорелась первая яркая звезда. Это как будто послужило своеобразным сигналом. В следующий миг на море упала тяжелая, плотная завеса ночи.

Погрузившись во тьму, в которой не видно было ни зги, я сначала не мог побороть страх. Судя по плеску воды о борт, плот медленно, но неуклонно продвигался вперед. Теперь, когда море окутал мрак, я осознал, что днем мне было не так уж и одиноко. Гораздо хуже оказалось сидеть в потемках на плоту, которого я не видел, а лишь чувствовал у себя под ногами и который бесшумно скользил по черному-пречерному морю, населенному неведомыми существами. Чтобы скрасить одиночество, я принялся смотреть на квадратный циферблат часов. Было без десяти семь. Не скоро, ох как не скоро – часа через два, а то и через три – стало без пяти семь. Когда минутная стрелка подползла к двенадцати, часы показали ровно семь, и небо усеяли мириады звезд. Но у меня было ощущение, что прошла целая вечность и вот-вот начнет светать. Я по-прежнему упорно ждал самолетов.

Стало зябко. Находясь на плоту, нельзя не промокнуть. Даже если сесть на борт, ноги все равно окажутся в воде, потому что сетчатое днище провисает под водой, словно корзина, на полметра с лишним. В восемь вечера в воде было темнее, чем на воздухе. Я знал, что на дне плота мне не страшны морские животные, потому что сеть, прикрепленная внизу, не дает им возможности проникнуть внутрь. Но одно дело учить и верить тому, что учишь на занятиях, когда инструктор демонстрирует тебе устройство плота на маленьком макете и ты сидишь на скамье, а рядом сидят еще сорок твоих товарищей и дело происходит в два часа дня. А вот когда в восемь вечера ты в море один и надеяться тебе не на что, начинаешь думать, что слова инструктора абсолютно бессмысленны. Главное, что полтела было у меня в воде, в мире, где хозяйничали не люди, а морские гады, и хотя ледяной ветер рвал на мне рубашку, я не отваживался слезть с борта. По словам инструктора, это самое опасное место на плоту. И все же только там я чувствовал себя хоть немного защищенным от морских существ, огромных, неведомых тварей, которые, судя по таинственным звукам, проплывали мимо плота.

Этой ночью я с трудом разглядел в запутанной и бескрайней паутине звезд Малую Медведицу. Никогда я не видел столь звездного неба. На нем почти не было свободного места. А разглядев Малую Медведицу, я уже боялся оторвать от нее взгляд. Не знаю почему, но, глядя на нее, я чувствовал себя не таким одиноким. В Картахене, когда нам давали увольнительную, мы встречали рассвет на мосту Манга; Рамон Эррера пел, подражая Даниэлю Сантосу, а кто-нибудь аккомпанировал ему на гитаре. Сидя на каменном парапете, я всегда видел Малую Медведицу над склоном горы Серро-де-ла-Попа. Этой ночью на плоту я вдруг на мгновение почувствовал себя на мосту Манга, и мне показалось, что рядом поет под гитару Рамон Эррера, а Малая Медведица сияет не в открытом море, за двести миль от суши, а над горой Серро-де-ла-Попа. Я думал, что, наверное, сейчас кто-то смотрит на Малую Медведицу в Картахене, и мне становилось не так одиноко.

Моя первая ночь в море длилась особенно долго из-за полного отсутствия событий. Невозможно описать ночь на плоту, когда ничего не происходит и ты безумно боишься морских существ, а на руке у тебя фосфоресцируют часы, которые поминутно притягивают твой взгляд. Двадцать восьмого февраля, в ту ночь, которая положила начало моим скитаниям по морю, я смотрел на часы каждую минуту. Это было сущей пыткой. В отчаянии я решил их снять и сунуть в карман, чтобы не зависеть от времени. Когда я больше не мог бороться с собой и снова достал их, стрелки показывали без двадцати девять. Есть и пить еще не хотелось. Я не сомневался, что продержусь до завтра, пока не прилетят самолеты. Но я боялся, что часы сведут меня с ума. В тоске я снял их с запястья, собираясь опять положить в карман… потом подумал, что лучше бы бросить их в море… Я заколебался, не зная, как поступить. Но затем испугался: мне пришла в голову мысль, что без часов мое одиночество станет невыносимым. Я вновь нацепил их на руку и продолжал то и дело глядеть на циферблат так же упорно, как днем глядел на горизонт в ожидании самолетов, – пока не заболели глаза.