Габриэль Маркес - Проклятое время

Мина распахнула окно настежь и ответила, что не собирается. Она сидела перед большой корзиной, полной проволоки и разноцветной бумаги. На коленях у нее лежали клубок ниток, ножницы и недоделанная ветка искусственных цветов. Пел патефон.

– Присмотри, пожалуйста, за лавкой, пока меня не будет, – сказал сеньор Бенхамин.

– Вы надолго?

Внимание сеньора Бенхамина было поглощено пластинкой.

– Я иду к зубному, – ответил он. – Не больше чем на полчаса.

– Ну ладно, – сказала Мина, – а то слепая не любит, когда я торчу подолгу у окна.

Сеньор Бенхамин перестал слушать пластинку.

– Теперешние песни все одинаковые, – заметил он.

Мина насадила готовый цветок на конец длинного, обмотанного зеленой бумагой проволочного стебелька и крутанула его пальцем, завороженная полной гармонией между цветком и пластинкой.

– Просто вы музыку не любите, – сказала она.

Но сеньор Бенхамин ее не слышал. Он крадучись обходил стервятников, чтобы не спугнуть. Проследив за ним до дверей дантиста, Мина вернулась к работе.

– Я считаю, – сказал, открывая ему дверь, зубной врач, – что у хамелеона чувствительность в глазах.

– Возможно, – согласился сеньор Бенхамин. – Но почему тебя это занимает?

– По радио только что говорили, что слепые хамелеоны не меняют цвета, – ответил врач.

Раскрытый зонтик сеньор Бенхамин пристроил в углу, повесил на гвоздь пиджак и шляпу и уселся в зубоврачебное кресло. Зубной врач перетирал в ступке какую-то розовую массу.

– Чего только не говорят, – сказал сеньор Бенхамин.

– О хамелеонах?

– Обо всех и обо всем.

Врач с приготовленной массой подошел к креслу, чтобы сделать слепок. Сеньор Бенхамин вынул изо рта истершийся зубной протез, завернул его в платок и положил на стеклянный столик рядом с креслом. Беззубый, с узкими плечами и худыми руками, он напоминал святого. Облепив розовой массой десны сеньора Бенхамина, зубной врач закрыл ему рот.

– Вот так, – сказал он и посмотрел сеньору Бенхамину прямо в глаза, – а то я ведь трус.

Сеньор Бенхамин попытался было сделать глубокий вдох, но врач не дал ему открыть рот. «Нет, – мысленно возразил сеньор Бенхамин, – это неправда». Он, как и все, знал, что зубной врач был единственным приговоренным к смерти, не пожелавшим покинуть свой дом. Ему пробуравили стены пулями, ему дали на выезд двадцать четыре часа, но сломить его так и не удалось. Он перенес зубоврачебный кабинет в одну из комнат в глубине дома и, оставаясь хозяином положения, работал с револьвером наготове до тех пор, пока не закончились долгие месяцы террора.

Занятый своим делом, зубной врач несколько раз наблюдал в глазах сеньора Бенхамина вспышки одного и того же вопроса, окрашенного большим или меньшим беспокойством. Дожидаясь, чтобы масса затвердела, врач не давал ему открыть рот. Потом он вытащил слепок.

– Я не об этом, – сказал, задышав наконец свободно, сеньор Бенхамин. – Я о листках.

– А, так, значит, это волнует и тебя?

– Они – свидетельство социального разложения.

Он вложил в рот зубной протез и стал неторопливо надевать пиджак.

– Они – свидетельство того, что рано или поздно все становится известным, – равнодушно сказал зубной врач.

А потом, взглянув на словно запачканное небо за окном, предложил:

– Хочешь, пережди у меня дождь.

Сеньор Бенхамин повесил зонт на руку.

– Никого нет в лавке, – объяснил он, тоже бросая взгляд на готовую разродиться дождем тучу, а потом, прощаясь, приподнял шляпу. – И выбрось эту чепуху из головы, Аурелио, – уже в дверях сказал он. – Ни у кого нет оснований считать тебя трусом.

Ты вырвал зуб алькальду.

– В таком случае, – сказал зубной врач, – подожди секунду.

Он подошел к двери и протянул сеньору Бенхамину сложенный вдвое лист бумаги.

– Прочти и передай дальше.

Сеньору Бенхамину не нужно было смотреть на этот лист, чтобы узнать, что на нем написано. Разинув рот, он уставился на врача:

– Начинается снова?

Зубной врач кивнул и остался стоять в дверях кабинета, пока сеньор Бенхамин не вышел на улицу.

Жена позвала зубного врача обедать в полдень. В столовой, просто и бедно обставленной вещами, которые, казалось, никогда не были новыми, сидела и штопала чулки их двадцатилетняя дочь Анхела. На деревянной балюстраде вокруг патио выстроились в ряд окрашенные в красный цвет горшки с лекарственными растениями.

– Бедный Бенхаминсито, – сказал зубной врач, усаживаясь на свое место у круглого стола, – его очень тревожат листки.

– Они всех тревожат, – сказала жена.

– Семейство Тобаров уезжает из городка, – вставила Анхела.

Мать взяла у нее тарелки и добавила, разливая суп:

– Распродают все прямо на ходу.

Горячий аромат супа уводил зубного врача от тревог, которые сейчас занимали его жену.

– Вернутся, – сказал он. – У стыда память короткая.

Дуя на ложку, перед тем как отхлебнуть, он ждал, что скажет по этому поводу его дочь – как и он, несколько замкнутая на вид, но с необыкновенно живым взглядом. Однако он так и не получил ответа; она заговорила о цирке. Сказала, что там один человек ручной пилой распиливает надвое свою жену, лилипут распевает, вложив голову в пасть льва, а воздушный гимнаст делает тройное сальто над торчащими из помоста ножами. Зубной врач слушал ее и молча ел, а когда она кончила свой рассказ, пообещал, что вечером, если перестанет дождь, они пойдут в цирк.

В спальне, вешая гамак, он понял, что от его обещания настроение жены лучше не стало. Она сказала, что тоже захочет уехать из городка, если на их дом наклеят анонимку.

Ее слова не удивили врача.

– Умора, – сказал он, – не сумели выгнать нас пулями, а наклеенной на дверь бумажкой выгонят?

Он разулся и, не снимая носков, влез в гамак и стал ее успокаивать:

– Не думай об этом – я уверен, что нам ничего не наклеят.

– Они не щадят никого, – сказала она.

– Как сказать, – возразил врач. – Они знают, что со мной им лучше не связываться.

С бесконечно усталым видом женщина вытянулась на кровати.

– Если бы хоть знать, кто их пишет.

– Знает тот, кто клеит, – отозвался стоматолог.

Алькальд мог не есть целыми днями – он просто забывал о еде. Но бурная активность обычно сменялась у него долгими периодами апатии и безделья, когда он бродил бесцельно по городку или запирался и сидел, утратив ощущение времени, в своей канцелярии с пуленепробиваемыми стенами. Всегда один, всегда во власти настроения, он не испытывал особого пристрастия к чему бы то ни было и даже не помнил, чтобы когда-либо в жизни подчинялся привычкам. И только когда голод становился совсем непереносимым, он появлялся, иногда в неурочный час, в гостинице и съедал все, что ему подавали, не глядя.