Эдвард Радзинский - Я стою у ресторана: замуж – поздно, сдохнуть – рано! (сборник)

Он был в исступлении. Безумный! И я поняла наконец, на кого он похож. Боже мой! Ставрогин из «Бесов»! И в этот миг я услышала женский вопль, давящийся вопль – когда рот ладонью… И хохот и возню за стеной. Я бросилась к двери, но Женя схватил меня. Так в первый раз я оказалась в его объятиях…

Сколько лет прошло. Муся мертва. Она иногда приходит ко мне по ночам перед моими несчастьями. Вдруг я просыпаюсь посреди ночи и вижу: Муся сидит на моей кровати. И смотрит в стену. Никогда на меня не смотрит. Посидит, посидит и уйдет…

Потом… Потом я живу в семье художника в Новгородской губернии. В одну из ночей появился Женя. Он знал художника по Петрограду. Художник спрятал Женю в погребе. Самое ужасное, я ничего им не рассказала – ни про Мусю, ни про отряд. Женя был обросший, оборванный, в глазах страх. И я не сказала.

В одну из ночей Женя пришел ко мне. Он не любил меня. Просто из страха, чтобы я молчала. Но я любила его. Через два дня Женя ушел.

Потом я нашла наконец своего отца. Мы соединились… Сибирь, армия Колчака. Потом отступление вместе с чехами. А дальше мы все время бежим, куда-то бежим. По Сибири к Владивостоку с чехами. Через Владивосток на каком-то суденышке уже с русскими, бежим почему-то через Цейлон. Страшная жара на пароходе. Мы все время едим бананы, это единственное, на что у отца хватает денег. В Коломбо я увидела негра-еврея. Помню, я так удивилась. В Адене мы сошли. И добирались оттуда до Праги, где у нас были родственники.

В Праге отец, как положено русскому человеку, тут же начал идейно воевать. Он был кадетом, поэтому поссорился с монархистами. Отца отовсюду выгнали. Он не знал ни слова по-чешски.

В Праге мы познакомились с казачьим есаулом Никишкой. Никишка держал русский театр. Хитрый казак сообразил, что разбитые чешские легионеры – их было много тогда в Чехии – полны ностальгии по России. Что делать, Россия – это навсегда. У всех! И Никишка собрал труппу из несчастных русских интеллигентов, ни слова не понимавших по-чешски. Здесь были профессора, приват-доценты, адвокаты, их жены, их дочери, их сыновья. Он ездил с нами по стране. Мы играли по-русски Чехова – «Вишневый сад» и «Три сестры». Как мы рыдали, играя эти пьесы-воспоминания! Ведь все это было! Недавно было. И сразу, вмиг – нет!

Никишка не хотел платить даже за наш постой. По окончании спектакля он выходил на сцену и объявлял: «Дорогие люди! Приютите у себя на ночь несчастных бездомных. Мы все когда-то были очень богаты и жили в таких усадьбах, про которые мы вам сейчас представили». И нас разбирали по домам. Семейных брали неохотно, старались заполучить одиноких молодых актрис. Что я там пережила!

И опять мы куда-то едем. София. Отец там нашел каких-то родственников. Здесь он умер, а я познакомилась со своим будущим мужем. От него я узнала о Жене. Он сказал, что Женя в Болгарии. Я не удивилась, я знала, что обязательно увижу Женю. Муж выступал в кабаре и пел песни «под Вертинского». Потом он бросил работу и стал могильщиком. Мы жили в доме у кладбища, и я очень боялась. По ночам к нам заходили какие-то люди. Оказалось, муж участвует в движении «За возвращение на Родину». Естественно, это движение тут же начало бороться с другими движениями. Другое движение хотело военного похода в Россию. Мало им было! Потом они начали нападать друг на друга. Однажды муж и его люди напали на монастырь в Велико Тырново, где жила верхушка врангелевцев. Они подожгли монастырь. И стреляли в офицеров, выбегавших в нижнем белье. Я помню, муж вернулся и сказал: «Женя убит в монастыре».

Через неделю в Софии во время совещания в кафе был убит мой муж и все руководители движения «За возвращение». Они были застрелены – зверски застрелены. В них продолжали стрелять, уже в мертвых, а потом изрубили шашками.

Я вышла замуж второй раз – за русского врача. И опять мы куда-то ехали, разжигали где-то эмигрантский примус. И чего-то все ждали. Наши вещи все время стояли нераспакованными.

Почему-то мы очутились в Копенгагене. Здесь была маленькая русская колония. И здесь я встретила петербургского знакомого, который рассказал, что Женя жив: он живет отшельником в Бачковском монастыре в Болгарии. Потом мы опять куда-то бежали, потом опять оказались в Праге. С нами была нянька мужа, рязанская старуха, вывезенная из России. Все предки старухи служили предкам мужа. В это время Прагу заняли немцы, началась война с Россией. Муж стал пожарником, чтобы не служить немцам. Рязанская старуха никак не могла понять, где она живет и что происходит. И когда немецких офицеров обслуживали в лавках без очереди, старуха смертно ругала их по-русски самыми страшными словами. Однажды она не вернулась. После этого муж переправил меня в Швецию. Потом немцы стали уходить из Праги. С ними почему-то ушел муж, который никогда им не служил. Он дошел до границы и повесился в гостинице. Мне сказали тогда, что в этой гостинице повесилось много русских офицеров. И я услышала имя Жени – опять.

Представляете, что же я испытала, когда мне дали в Ленинграде Женин адрес. И я увидела его целого-невредимого. По-моему, он не изменился. Только стал старый, у него очень старые руки – и они дрожат. Мы сидели и вспоминали наших знакомых и ту снежную петербургскую ночь. Я очень хотела ему сказать: «Ах, я вас ждала целых полвека. Другая на моем месте давно бы померла».

Оказалось, Женя никуда не уезжал из России. Великолепный Женя – Чаадаев, анархист Ставрогин – всю жизнь проработал скромным бухгалтером в учреждении. Он трогательно любит все живое и даже пострадал из-за этой любви и часто ходит на футбол. И пишет никому не нужную историю нашего рода, историю класса, который когда-то так ненавидел. Я подарила ему все мое богатство: вещи, принадлежавшие его прапра графу Евгению Ч., в честь которого и назван Женя. Они хранились в нашей семье, и я пронесла их через все пожары, смерти, квартиры, страны. Потому что любила Женю. А это всегда была как бы память о нем».

И я, как отец, прожил всю жизнь в удобной норе… Только отец – остаток жизни, а я всю.

Так что отдаю назад Господу зарытый в землю данный им мне – Талант.

Как сказано в ЕГО Книге о зарывшем Талант: «А негодного раба выбросьте во тьму… Имеющий уши да слышит».

Вещи, сохранившиеся от Ани, сейчас в моей комнате. На стене напротив стола – портрет графа Евгения Ч., писанный в Венеции в 1779 году.

Кстати, я был в Венеции. Еще до того, как увидел портрет графа.

Для меня Венеция началась с какой-то мрачной лавки, где я купил вечный венецианский сувенир – стеклянную гондолу с уродливым гондольером, который замахивался веслом, будто мечом. На площади Святого Марка было очередное наводнение, и туристы, задрав штаны, босиком плелись осматривать собор. На башне Ратуши два железных безумца лупили по какому-то тазу, отсчитывая вечные часы вечного города. Куда бы я ни поворачивался, всюду торчал лев с задранным хвостом, который почему-то символизировал кроткого евангелиста Марка. Жирные голуби, похожие на ворон, хищно сидели посреди вод на пустых столиках уличного кафе. Ждали, когда смогут взлететь с безумным плеском крыльев и всласть обделать сверху жаждущих фотографироваться туристов.