Эдвард Радзинский - Я стою у ресторана: замуж – поздно, сдохнуть – рано! (сборник)

Но когда я впервые увидел венецианский портрет моего прапра, случилось странное – Венеция вернулась. По ночам мне стал сниться Большой канал и некое палаццо на канале. Полный странного очарования дворец выплывал из прошлого. Этакий благородный остов, хранящий никому уже не нужные тайны. Я ступал на его мокрые ступени, вода входила во дворик, плескалась у стен, увитых диким виноградом. И дрогнуло сердце. Я чувствовал, что имею к этому дворцу какое-то отношение!

И сейчас понял – граф умер в этом дворце… Отсюда его повезли по лагуне на остров Сан Микеле, где он лежит и поныне под лазоревым небом Венеции.

Смотрю на портрет моего прапра на стене.

До скорого свидания, дорогой родственничек!

Как медленно течет время до полуночи. Чем заняться? Надо с кем-нибудь попрощаться… Ан нет! Нет на земле ни единой женщины, ни единого мужчины, с которыми мне хочется сейчас проститься. Вообще ненавижу мужчин. С мужчинами мне скучно. (Вот уж не могу понять женщин: как они могут путаться с такими ублюдками?) Но и с женщинами мне невесело: когда она в моих объятиях (нужно написать «изнемогает», а не могу, смешно, напишу лучше «корчится»), я уже заранее презираю ее за то, что она с такой мразью, как я…

На многолюдных научных конференциях я тоже всегда один. И чтобы не подумали, что я один оттого, что всем неинтересен, – окружаю себя стеной этакого высокомерия: дескать, страшусь, что опять навяжетесь, дружбу вашу скучную предложите, в разговоры кретинские пуститесь! Но никто не навязывается и в разговоры не лезет. Так и хожу один с высокомерными своими мордасами. Ну а если кто случайно все-таки ко мне обратится, – меня уж не оторвать. Речи так и текут из меня, хотя потом бывает ужасно стыдно.

Все мои статьи переполнены цитатами из Достоевского, Монтеня, Рабле, Свифта, Эразма Роттердамского. Никогда их не читал. Да и Достоевского… Так, пробежал все эти скучные его завывания. (Только Легенду о Великом Инквизиторе прочел внимательно! Но ведь все, что там написано, давно было где-то сказано, тысячу раз написано, общеизвестно!) Но откуда тогда цитаты из всех этих писателей в моих статьях? Из чьих-то других статей. Авторы которых, уверен, в свою очередь, тоже взяли эти цитаты из… «Ах, Рабле! Он же гений!» – «Ах, почему Достоевскому памятники не ставят?» Ну давайте ему памятники ставить! Ну давайте! Ставьте! Только на цоколе написать не забудьте: «Феде Достоевскому от благодарных бесов!» Кстати, я один из первых у нас начал вновь писать о Достоевском. И тогда вот этот анекдотец про надпись на цоколе то ли сочинил, то ли присвоил – уж не помню…

Столько я насочинял и присвоил! Помню, написал от души статейку о Достоевском Очень смелую по тем временам, «впереди прогресса» написал. И… испугался! Как всегда! Так что пришлось забавным путем пойти – анонимный донос на свою статью самому сочинить и отправить в журнал.

Успели вынуть статейку из журнала!

Последнее время полюбил одиночество. Даже на спектакли перестал ходить. Поговорю по телефону с завлитом – и готова рецензия. Это очень украсило мою жизнь. Потому что я (уверен, как и большинство театральных критиков) больше всего на свете не люблю, презираю, ненавижу это пошлое, ненатуральное, старомодное искусство – театр! Когда я вижу, как они придуряются на сцене, мне хочется хохотать во все горло…

В последний раз вынимаю листки из пивных коробок.

До свидания, Д.

До встречи… уже завтра – «там за рекой, в тени деревьев!».

Остался последний ворох листочков… Точнее, целая рукопись! «Поминки Д.»… написанные им самим.

Тот самый ДЕ-ДЕКАМЕРОН, осмеянный мной!

Милое оказалось у меня чтение… напоследок!

«Поздним вечером, похоронив Д., то есть опустив его тело в заколоченном ящике в мерзлую землю и скорбно потоптавшись в снегу среди могил, мы, друзья его, поехали на поминки.

Поминки происходили в Серебряном Бору на даче у Лысого и Отвратительного. Дачу эту Лысому и Отвратительному сдавали на зиму родственники некоего знаменитого генерала.

Посередине огромного стола возвышалась конная статуя самого генерала. Бронзовый конь скакал среди фужеров и бутылок, и генерал грозно замахивался на нас саблей наголо. С комода глядело уже аллегорическое изображение полководца, созданное, видать, за рубежом. Бронзовый юноша, мерцая обнаженными ягодицами, давил одной рукой зловещую гидру, а другой опять же замахивался саблей наголо. И с консоли на нас мрачно смотрела гигантская голова полководца, мучительно напоминая голову Черномора из оперы «Руслан и Людмила».

Итак, мы все уселись среди бронзовых генералов: Д. любил причудливое, он остался бы доволен обстановкой своих поминок. И вообще в присутствии за столом бронзового военного героя было нечто фрейдистское и, я бы сказал, справедливое. О, наше военное младенчество: мать тащит меня в бомбоубежище, я схватился за ее руку, другой она прижимает к груди младенца брата. Но вот что-то случилось, грохот, все рушится, я задыхаюсь в пыли, вопли людей, и мать вдруг бросает мою руку, и я вижу ее ноги в тапочках, она кричит мне: «Беги, беги за мной!» И я, давясь воплем, бегу с протянутой рукой за ее юбкой, впервые брошенный в этом мире.

Мы сидим кружком, военные дети, усталые, седые, старые дети. Какие стали у нас лица, будто сквозь аквариум рыбы на дне. Мы спим наяву и ждем «ничего». Ах, заграничные господа, ждущие своего Годо! Ждать Годо – это полбеды. А вот вы попробуйте ждать «ничего».

– Я назвал бы всех нас – «задвинутое поколение». Ящики внутри комода, – шепчет мне в ухо Лысый и Отвратительный.

А они все приходили, друзья Д.: поэты и прозаики, режиссеры и художники. Их не печатают, им не дают снимать и выставляться; а может, проще: они уже давно ничего не пишут, не снимают и не выставляют. А может, совсем просто: они все пишут, все снимают и все выставляют, только этого уже никто не замечает. Все это – внутри комода. Вот сидит тот самый знаменитый поэт Х. Он теперь всем известен, только я его не читаю. Не так давно он пожаловался редактору молодежной газеты, дескать, мало его печатают.

– А зачем тебе много печататься? – спросил друг редактор.

– Милый мой, когда поэта не печатают, они его забывают (они, то бишь читатели, «народ»).

– Пойми, – улыбнулся редактор. – Чем больше мы тебя печатаем, тем больше они тебя забывают.

А люди все приходили. Какие-то уже совсем никому не известные (один даже у всех спрашивал:

«А чего это вы тут собрались?»).

Кто-то привел японскую скрипачку. Она училась в консерватории и жаждала неофициального общения. По-моему, она думала, что у нас здесь будет концерт, и пришла со скрипкой. Но мест за столом не было, и ее определили на шкаф. На огромный шкаф карельской березы.