Фридрих Горенштейн - Искупление (сборник)

Я, Забродский, причисляю себя к гамлетистам, то есть к людям, которые всякий предмет и явление способны превратить в повод для размышлений, которые всякое конкретное тотчас же спешат соединить с общим, постигая таким образом это общее, но делаясь беспомощными перед конкретным. Общее интересно анализируется, интересно исследуется и... беспомощно повисает в воздухе, точнее, отправляется в архив или на книжные полки. Таким образом, всесторонне проанализированный конкретный убийца получает беспрепятственную возможность и далее убивать всесторонне проанализированного конкретного отца. А над Моисеевым «око за око, ожог за ожог, перелом за перелом», над Моисеевым «зло в мир не вноси, но на зло ответь» посмеиваются с задумчивыми лицами и посмеиваются абсолютно по гоголевскому определению: сами над собой.

Вот я вижу идущего по перрону конкретного человека с мешком на спине. По тому, как он движется: бережно, тактично, стараясь не разбудить спящих пассажиров, – мне становится ясно: это вор. Честный человек, которому скрывать нечего, ночью громко разговаривает, гремит разными предметами, сморкается. Такое мое общее определение тотчас же подкреплено конкретным: человек с мешком останавливается передо мной, осматривает меня внимательно и предлагает мне купить у него фары. Вместо того чтоб сразу прогнать этого вора, я отвечаю, что фары мне не нужны. Тогда он предлагает мне пройтись с ним совсем недалеко, чтоб купить у него новенькие колеса с электрокара. Этот вор, конечно, какой-нибудь слесарь-ремонтник, таскающий свои товары через забор. Вот и штаны у него кирпичом вымазаны. У моего соавтора Чубинца этот слесарь-ремонтник тоже вызывает антипатию. И поскольку Чубинец гораздо менее гамлетизирован, он сразу говорит продавцу фар: «Пиды геть!» – значит «пошел вон». Слесарь явно расстроился, потому что он рассчитывал меня, городского хлыща, уломать на парочку ворованных фар, и, озлившись на Чубинца, из-за которого ускользает выпивка, крикнув Чубинцу: «Гад хромой!» – он толкнул его ладонью в лицо. Не ударил, а толкнул, но для хромого и этого достаточно. Чубинец пошатнулся, уперся палкой в землю и ушиб плечо о сруб колодца. Еще хорошо, что рядом был сруб, а то бы упал. Ситуация мгновенно стала предельно конкретна, конкретнее не придумаешь. Хотя необычной ее не назовешь. Такие ситуации постоянно создает для нас российская улица, тем более ночная. Это как раз та ситуация, когда философствовать стыдно, а действовать опасно. Именно в таком промежуточном состоянии между философией и действием настиг я слесаря и схватил его одной рукой за ворот, а второй за плечо. Плечо сразу налилось, взбугрилось, заиграло мышцами. А чем еще слесарить, если не мышцами? Не обоими же полушариями головного мозга. Я понял, что предстоит схватка: мышцы против полушарий. Каждый из нас напряг то, что имел, однако я опередил.

– Негодяй, – крикнул я, – извинись перед оскорбленным тобой человеком! – И добавил полушепотом: – Получишь три рубля...

– Семь рублей, – сказал слесарь.

Не знаю, почему он не потребовал шесть рублей или десять. Человек конкретного мышления, он, наверно, подсчитал, что в данный момент на выпивку и закуску ему нужно именно семь рублей.

– Три сейчас, четыре после извинения, – продолжал я торг.

Слесарь-ремонтник получил три рубля и позволил мне скрутить ему свободную руку. Второй рукой он держал мешок. В таком положении я повел его назад к Чубинцу извиняться.

– Руку сильно не крути, – поморщился слесарь.

– Уж потерпи, – злорадно ответил я, желая получить на свои семь рублей как можно больше.

Подойдя к Чубинцу, слесарь начал коряво извиняться:

– Я не хотел... Прости... Пробач...

Я думал, Чубинец воспримет все по-христиански, а он вдруг озверел и ударил слесаря, которого я держал за руку, палкой. Еще хорошо, что по плечу попал, а не по мешку, где было, как оказалось, двадцать фар. Обошлось бы это мне в копеечку, кошелек бы мой вдвое похудел. Так же я отделался дополнительной десяткой. Ощутив десятку, слесарь позволил себя оттащить и кротко, даже не выматерившись, ушел. Ушел по-христиански, потирая ушибленное плечо, но, правда, второе плечо под удар не подставив. Впрочем, оно было занято мешком с ворованными фарами.

Каков же итог происшествия на станции Парипсы? Тринадцать рублей – это наименьшее зло. Денег в таких ситуациях жалеть не надо, они окупятся. Я где-то читал, что первую свою победу в Швейцарии, победу, с которой пошла военная слава, Наполеон одержал вовсе не так, как это расписано в истории. Просто друг Наполеона, швейцарский банкир, подкупил австрийского коменданта, и тот сдал крепость без боя. Деньги – наиболее дешевый способ уравнять себя в правах с сильным и привилегированным. Недаром евреи, издавна большие любители денег, сложили поговорку: «То, что можно купить за деньги, ничего не стоит». Всего опасней неподкупный убийца. А неподкупных убийц создает идеология, и при них все становится бесценным – от государственного патриотизма до гнилой картошки. Все дорого, кроме человеческой жизни, кроме одушевленного, и только вождь приравнен к неодушевленному. Такое молодое общество энтузиастов, идеологов-идеалистов во главе с неодушевленным, бесценным вождем лишает народ права на труд и права на воровство. Право на труд, приносящее личные блага, и право на воровство, компенсирующее отсутствие этих благ. Будем надеяться, что такие общества в нашем двадцатом веке уже позади. Одно разгромлено внешними силами, а второе изнутри одряхлело, как бы извне оно ни выглядело помпезно. Наше, однако, с Чубинцом сотворчество относится к тому времени, когда оба эти общества были молодыми самцами-драконами, дерущимися меж собой среди потоков своей и чужой крови.

Не сразу начал свой рассказ Чубинец, после того как мы уселись опять друг против друга в вагоне и уплыли в сплошную тьму от редких огней станции Парипсы.

– Я им больше не позволю бить себя безнаказанно, – сказал Чубинец после долгой паузы.

В представлении Чубинца вор-хулиган со станции Парипсы обратился в некий символ. Вдруг мне, Забродскому, вспомнился пролетарский плакат, особенно распространенный прежде, в период энтузиазма. Рабочий бьет молотом по цепям, которыми окутан земной шар, с усердием, подобным медвежьему. Этакий слесарь-медведь. Тот самый медведь из крыловской басни, бьющий камнем муху на лбу у спящего с блаженной улыбкой мужика. Этакий рабоче-крестьянский союз. Пролетарий слесарит кувалдой по обоим земным полушариям. Земной шар для него грецкий орех, а если небеса отменены, как выдумка попов, то рай следует искать внутри расколотой скорлупы, ковыряясь в земных недрах, в кишках планеты-роженицы, планеты-самки.