Фридрих Горенштейн - Искупление (сборник)

Вот она, сильная сторона гамлетизма! Символ может быть понят только в застое и бездеятельности, в неподвижной игре ума, позволяющей ощутить не только высокие раны расколотого черепа, но и низкие ранения в живот. Однако таков уж гамлетизм – философия для философии, понимание для понимания, ощущение для ощущения. Вот откуда безысходность, вот откуда – быть или не быть. И потому нуждаемся мы в корявых рассказах Чубинца, в низких истинах раненого живота, своим философским ликбезом пытающегося постичь высокую муку проломленного черепа. И помогающим понять не только гибель культуры, но и убийство почвы. А распавшуюся связь времен и пространств соединяет непрочная живая паутина, сотканная словом.

– Как-то под вечер, – продолжил ткать свою паутину Чубинец, – приходит Ванька, говорит:

– Пошли со мной, я машину присмотрел.

– Какую машину? – Я уже и забыл о его предложении немецкую машину обворовать.

А он не забыл, присматривал, искал подходящий случай.

Меж тем случай этот представился уже глубокой осенью, когда лето сорок первого года, лето украинских надежд, окончательно минуло. За летние месяцы истреблена была основная масса украинских евреев в ярах и песчаных карьерах, в селах сыграно множество украинских свадеб, в городах созданы украинские организации, готовые перенять власть от немцев. В Ровно, где был тогда центр украинской национальной деятельности, начала издаваться газета «Нова справа». Я сам читал в этой газете статью ее главного редактора Семинюка, где говорилось, будто немцы обещали сделать Украину независимым государством, как только будет взят Киев. Киев немцы к осени взяли, но обещание не выполнили. В той же газете была напечатана статья министра восточных территорий Альфреда Розенберга «Горячие головы». Вопрос о предоставлении Украине независимости откладывался до победоносного окончания войны. Тогда началось бандеровское движение, и тогда немцы начали арестовывать украинских старост и священников, свозить их в те лагеря, где раньше находились евреи. Объявлен был призыв добровольцев на работу в Германию. Ходили по хатам со списком, искали добровольцев. Кто отвечал: «Я не поеду», тем говорили: «Приходи на сходку, скажи при всех, что не поедешь». А прямо со сходки принудительно отправляли в Германию. Но некоторые не приходили на сходку, убегали, прятались. К зиме начался добровольный сбор теплой одежды и продуктов в помощь немецкой армии, перешедший в открытую реквизицию.

Я рассказываю общую картину отношений между немцами и украинцами к зиме сорок первого года, чтоб было понятно, почему я согласился пойти с Ванькой обворовать немецкую машину. Тут был и антинемецкий протест, и желание приобрести продукты, поскольку после сравнительно сытого лета опять становилось голодно. Немецкие машины обычно ночевали на окраине, неподалеку от шоссе, эта же вовсе стояла на отшибе. Ванька шепотом сообщил мне, что два немца спят в кабине. Судя по кузову, машина почтовая, в ней новогодние посылки для солдат, шнапс и колбаса. Особенно Ваньке хотелось отведать немецкой водки-шнапса. Где-то уж разок угостился – наверно, тоже ворованным. В мою задачу входило наблюдение за кабиной и прием посылок от Ваньки, который должен был полезть в кузов. Посылки эти мы собирались сложить в мешок и в зависимости от обстоятельств либо прямо отнести домой, либо припрятать в ближайшем овраге. Ночь была ветреная, с гололедом, и я подумал: по такой земле далеко не побежишь, если придется удирать. Страшно было. Однако очень хотелось колбасы и водки. Моя переработка пьесы приближалась к концу, и после Нового года я собирался отвезти пьесу в город, к старичку Салтыкову, который работал при бургомистре, а также показать Леониду Павловичу Семенову, для которого я написал главную роль влюбленного хромого страдальца. В селе, конечно, машинистку не найти, поэтому придется дважды переписать от руки: экземпляр для Леонида Павловича и экземпляр для старичка Салтыкова.

Так размечтался, но продолжил наблюдать: одним глазом за кабиной, другим – за Ванькой, который в кузов полез. Ванька перочинным ножиком брезент разрезал, просунул в кузов голову – и вдруг оттуда рука. Оказывается, еще и третий немец был, который в кузове дежурил. Мы не учли, что у них немецкий порядок, а не колхозный: двое спят, третий дежурит. И этот третий, дежурный немец чем-то тяжелым ударил Ваньку по голове. Ванька на землю шлепнулся и покатился, как бревно. А я побежал. Я, хромой, побежал по гололеду. Но наверно, за мной не гнались, иначе б поймали. Сколько тогда хлопцев погибло – и подростков, и совсем пацанов. Знали ведь, что немцы за воровство и избивают тяжело, и убивают, а все-таки воровали. Однако я уже не подросток, и если б меня поймали, то убили бы как саботажника.

Бегу и проклинаю себя, что Ваньку послушал. Домой не побежал, чтоб тетку Степку с ее окруженцем не подвести. Побежал к пруду. А там особенно холодно, от ночного пруда ветер ледяной. Хожу берегом, дрожу от страха и озноба. Вдруг слышу, кто-то плачет. Смотрю: Ванька, слава богу. Значит, не убили. Лежит Ванька, голову руками обхватил. Идти он не мог – приполз. Вот тебе немецкая водка и немецкая колбаса! К счастью, нас не искали. Власть немецкая фактически была в селе лишь наездами, а с местными полицаями немцы разговаривать не стали. Да и времени у них не было, тем более что украсть мы ничего не смогли. Утром немцы поехали дальше доставлять солдатам посылки из фатерланда. А у Ваньки после этого случая голова стала огромная, как чугунный котел. Но мягкая, как тесто. Пальцем нажмешь – вмятина остается. Долго так длилось, несколько месяцев, потом постепенно залечилось. Однако меня тогда уже в селе не было. После Нового года я в город переехал с двумя экземплярами моей пьесы «Рубль двадцать».

Второй мой приезд в город чем-то напоминал первый, по записке Григория Чубинца. В городе все-таки вражда между немцами и украинцами не чувствовалась так, как в селе. Работало кино, где шли немецкие и заграничные фильмы и куда ходили как немцы, так и горожане. Театр всегда был переполнен, особенно когда шли оперетты. Большой популярностью пользовался Леонид Павлович, игравший и певший партию основного героя в оперетте «Веселая вдова». Среди мужского состава Леонид Павлович был самым красивым, рослым, с хорошим голосом и очень хорошо танцевал. Бургомистр города пан Панченко, любитель театра, сам рекомендовал театру ту или иную пьесу. И немецкий комиссар, который немного владел русским языком, часто бывал в театре.

Квартиры у меня в городе не имелось, мой подвал заняли, но меня на первых порах пригрели Леонид Павлович и его слепая сестра. Пьесу «Рубль двадцать» он прочитал с интересом и одобрил, особенно в новом варианте. Однако прямо в театр отнести ее было нельзя, поскольку все пьесы должны были пройти контроль бургомистра пана Панченко, всячески помогавшего театру в работе. Например, пан Панченко лично принес в театр пьесу, написанную местным учителем, как будто сыном раскулаченного. Пьеса, как говорил Леонид Павлович, была явно автобиографической. Бургомистр распорядился, чтоб через три-четыре недели был готов спектакль. Кто откажется в пьесе играть – отправит в концлагерь. Так пригрозил. А были такие, кто отказывался: боялись, что наши вернутся и будет плохо. Вообще, когда немцы начали грубо себя вести и зверствовать, то появилось такое чувство: они ненадолго. Им здесь не усидеть, хоть войска их еще находились в глубинах России. Скоро наши вернутся. Многие, даже из тех, кто раньше ждал немцев, начали ждать советских. Однако при этом боялись сделать поступок, за который советские накажут.