Фридрих Горенштейн - Искупление (сборник)

– Мне десять лет прибавили к жизни моей. Мне семьдесят пять уже, скоро помирать собирался, а теперь вынужден еще десять лет жить, чтоб приговор не нарушить...

Все смеялись. Странно, что уныния в камере не было, несмотря на большие сроки. Приговоры были очень суровы и выносились совершенно за пустяки, так что людям это казалось детской игрой. Если бы просто убивали, как делали немцы, или сразу бросали в концлагерь, то все было бы страшно, но поскольку здесь буква закона все ж соблюдалась – надо было давать показания, подписывать бумаги, – то поначалу все выглядело смешно.

Меня с Леонидом Павловичем привели на суд вместе. Судила тройка: судья и два заседателя. Я искал глазами красивую адвокатшу, которая обещала меня защищать, но ее не было. Прокурора тоже не было. Судили нас обоих как политических и обвинили в антисоветчине и национализме. Основным обвинением был спектакль о раскулачивании и моя пьеса «Рубль двадцать». Вызвали свидетельницу, старую артистку театра. О Леониде Павловиче она говорила только хорошее. Обо мне сказала похуже, будто до работы в театре я служил в селе полицаем. Я возразил: немцы хромых в полицаи не брали. Но один заседатель заметил: бывали и хромые предатели. Второй свидетельницей была Леля Романова. Я, как увидел ее, сразу засопел и забыл, где нахожусь. Моя партнерша по премьере выглядела очень хорошо, одета модно, со свежим лицом сладко поспавшей и поевшей женщины. Как позже выяснилось, Витька, летчик ее, не объявился и жила она первоначально с полковником танковых войск, а когда его часть ушла на запад – с военным доктором из госпиталя инвалидов Отечественной войны. Судья задал Леле вопрос:

– Что вы можете сказать о Семенове?

Ответила:

– Хороший человек, остался в городе из-за слепой сестры, не мог бросить ее. В театре работал, чтоб не уехать в Германию.

На вопрос обо мне сказала:

– Честный, отзывчивый парень. – И рассказала о случае с советскими военнопленными, который наблюдала.

В последнем слове подсудимого Леонид Павлович сказал:

– Виноват, что играл в спектакле, и еще виноват в том, что остался жить. Нужно было повеситься. Жить было необходимо из-за слепой сестры. Но за всеми моими действиями идеологической платформы не было.

Дали последнее слово мне, но я думал о Леле и потому молчал. Судья спросил:

– Подсудимый, вы отказываетесь от последнего слова?

Я ответил:

– Да.

Но тот заседатель, который говорил о хромых предателях, задал мне вопрос:

– Чубинец, почему вы родину не защищали?

– Я хромой, – говорю, – к военной службе непригодный.

– Но руки у вас есть, – говорит заседатель, – в горло немцу вцепиться могли.

– Р у к и у ме н я сл а б ые, – го во р ю, – хрящ не пе р е давл ю.

– Тогда зубами в горло.

– А я брезгливый, – говорю, – чужое горло в свой рот взять не могу.

Вдруг от тоски по Леле во мне какая-то веселая злобность проснулась. Ведь самоубийцы тоже разные бывают: одни веселятся перед концом, другие плачут. А конец вскоре наступил. Суд ушел на совещание. Через три-четыре минуты вышли и объявили приговор: Семенов – десять лет усиленного режима в северных лагерях, Чубинец – семь лет легкого режима в местном лагере. Однако, когда отправляли эшелон в лагерь дальнего северного поселения, почему-то вместе с Семеновым вызвали и меня. Ехали до места назначения две недели в общем вагоне с уголовниками. Правда, после суда нам разрешили свидание с близкими. Слепую сестру к Леониду Павловичу привела соседская девочка. Сестра была старше Леонида Павловича на двенадцать лет и когда узнала, какой у него срок, то очень плакала и сказала:

– Я тебя больше не увижу.

Свидание длилось три минуты, и, кто знает, может, она его действительно видела в тот момент вполне ясно маленьким красивым хлопчиком, а себя видела невестой, которой была еще до слепоты. Ко мне на свидание приехала из села тетка Степка. У Степки тоже было горе: ее окруженца арестовали. Военный доктор дал в госпитале заключение, что с той осколочной раной, какая была у окруженца, вполне можно было пройти тридцать километров, расстояние, на которое от места ранения окруженца в то время отступили советские войска. Мое свидание длилось дольше, чем у Леонида Павловича, может, потому, что приговор мне был мягче и за семь-восемь минут тетка Степка успела сообщить и хорошую весть: от Миколы Чубинца, ее мужа, получено письмо с фронта и теперь, раз уж окруженца не вернешь, надо ждать Миколу. Тетка Степка в нашей семье была самая практичная, недаром еще до коллективизации она уехала на комсомольскую стройку. Я со Степкой из заключения переписывался, а потом вдруг застопорило. То ли мои письма перестали доходить, то ли она не отвечала.

О заключении своем долго говорить не буду. Я знаю, сейчас об этом модно говорить и писать, но тема мне кажется надоедливой, скучной, как разговоры в больнице. Там с утра до вечера только о болезнях главным образом. Эгоистичные разговоры. К тому ж я подписку дал – не разглашать. Скажу лишь, выживал тот, кто сильней и здоровей или подлей, а если совсем повезет, то удачливей. Я выжил, потому что мне, помните, еще до войны не цыганка, а сербиянка гадала и нагадала неудачу в период более спокойный и удачу в период бедственный.

Сидел я все семь лет в Заполярье. Четыре года сидел без всякой удачи на лесоразработках, а последние три года – с удачей на блатной работе, в цехе, где варились дрожжи от цинги для заключенных. Цех этот был в крепком, деревянном, на каменном фундаменте сарае, весьма теплом от жара дрожжевых котлов. В сарае было светло, шесть больших окон, и на этих окнах я довольно удачно выращивал цветы и помидоры. С этих цветов и началась моя удача. Точнее, с лагерной библиотеки. Хоть и тяжело было, но не совсем я тогда еще надежду потерял и решил сохранить себя от лагерного озверения и оскотинивания чтением книг. Вспомнил кое-какие книжки из прошлого, вспомнил, что мне покойный старичок Салтыков когда-то рекомендовал. Кое-что нашел. Гоголя нашел, сказки Пушкина. Хорошие книжки. Но не пошло у меня чтение. Наш ум ведь то читает, что ему тело позволяет. А мое тело для подобного чтения тогда приспособлено не было. Нашел Мопассана, почитал, вспомнил Лелю. Однако в тех условиях и Леля не помогла. Знаете, целый день на ветру сучья рубить тяжелым топором... И вдруг нашел учебник по выращиванию цветов и овощей в домашних условиях. Начал читать – оторваться не мог. Собственными руками из столярных обрезков сколотил ящики, нашел плодородной земли, выпросил навоза в конюшне. Семена раздобыть было сложнее, но раздобыл у вольняшек. Кое-кто из них летом огороды имел и сажал цветы. А у меня в сарае круглый год на всех шести окнах цвело и плодоносило. Растущие цветы и овощи на Украине просто часть общего, обыденного. Здесь же это радостные долгожданные гости, особенно для заключенных. Да и для начальства также. Смотришь на цветы – как будто свидание получил с близкими людьми и родными южными местами. Мы ведь в Заполярье все были южные, одни лишь местные эскимосы – люди северные, к цветам безразличные. Климат там, знаете, не для цветения. Местность со всех сторон северным ветрам открыта. Зима с сентября по июнь с морозами до сорока градусов и пургой. Лето очень короткое, прохладное, дождливое, почва всюду мерзлая. На реке постоянно образуются ледяные глыбы, тающие очень поздно, почти в мае. Снег лежит на земле всплошную, мощным слоем и залеживается тоже до конца мая, а то и до июня. А у меня среди всей этой Арктики Украина на окнах. Посмотрело начальство, одобрило и приняло решение оставить меня на работе при цехе. Учли также и мою хромоту, и мое безупречное поведение в течение первых четырех лет. В цехе имел я свой, огражденный досками угол, где стояла моя кровать. Впоследствии, уже освободившись, уже на воле, не раз вспоминал я и этот свой теплый угол, и эту свою удобную кровать.