Фридрих Горенштейн - Искупление (сборник)

В Здолбунов наш «двадцать седьмой» почтово-пассажирский прибыл с небольшим опозданием. Я помог Чубинцу снять с верхней полки его портфель и узел в авоське, подал ему палку, и мы вышли на перрон, а оттуда на привокзальную площадь странной, неравной парой. Я шел столичным пассажиром высшей категории с английским чемоданом в руках, Чубинец же при дневном освещении вполне мог сойти за местного юродивого, просящего милостыню в поездах. Нам обоим было неловко идти рядом друг с другом, потому что мы чувствовали удивление и неодобрение вокзального общества вокруг нас. Может быть, и в Казатине, и в Парипсах мы производили рядом друг с другом нелепое впечатление, но там на это внимания не обращали. Общество, как гипнотизер, способно воздействовать лишь на поддающихся гипнозу. К тому ж то были ночные станции, теперь дневная, ярко освещенная солнцем.

– Вы куда? – спросил я Чубинца.

– Попробую в «Звезду».

– Лучше в «Волынь», – сказал я, – у меня забронировано место в «Волыни», и я вам помогу, если возникнут проблемы. Подождите меня здесь, я возьму такси.

– За такси побегать придется, – сказал Чубинец, – автобусом быстрее.

– Нет, я возьму такси.

За такси действительно пришлось побегать. Лишь зажав в протянутой руке десятку, я остановил такси на противоположном конце вокзальной площади.

– В «Волынь»? – спросил меня таксист, опытным глазом сразу определивший гостиницу для поселения богатого командировочного.

– В «Волынь», – подтвердил я, – но сначала поедем к автобусной остановке, заберем одного гражданина.

Меня самого резануло казенное «гражданин» в адрес Олеся Чубинца, но как же я мог его назвать таксисту?

Впрочем, слово «гражданин» я люблю гораздо больше похабного «товарищ», принявшего эстафету от лицемерного «брат». Однако слово «гражданин» опозорено и явно находится под следствием, а высокий смысл его затоптан сапогами.

– Где же гражданин? – нетерпеливо спросил таксист, видя, что я тщетно осматриваю участок, куда попросил его подъехать.

Действительно, Чубинца нигде не было. Мелькали вокруг ненужные люди, а Чубинца не было. Там, где он стоял минут пять-семь назад ясно, материально, со своей палкой, узлом и портфелем, теперь было место совершенно от него свободное, и все люди, мелькавшие в разных направлениях, свободно это место пересекавшие, меня раздражали. Каждому из нас приходилось искать или ждать. Все раздражает, кроме искомого, все неприятно, кроме ожидаемого. Мне было горько, потому что я знал: я ищу человека, который мне уже не нужен. Он отдал мне все, что имел, а его облик лишь будет мне мешать пользоваться этим. Вот отчего мне было горько, я не хотел выглядеть сам перед собой негодяем, выгнавшим использованного и ненужного человека. Но ведь не я его, а он меня оставил, я же, наоборот, его разыскиваю. Неправда, Забродский, ты знал, что он уйдет, если ты его оставишь в нынешней ситуации одного, и ты хотел, чтоб он ушел, хромой, старый, с узлом и портфелем. Мало того, что появляться с ним рядом тебе неприлично, но своим присутствием он еще мешает тебе эстетизировать его плоть, его дух, его жизнь, как присутствие овцы со всем ее реальным обликом мешает опытному, но совестливому кулинару эстетизировать ее мясо и жир, думать о жарком, которое он из нее приготовит. Заняв номер в гостинице «Волынь», я позвонил в гостиницу «Звезда», где Чубинец собирался поселиться. Мне ответили, что такой в гостинице не проживает. Значит, дело сделано, хорошо это или плохо, но Чубинца больше нет, и его плоть, его дух, его радости и беды готовы к потреблению. Надо лишь решить, каким способом, по какому рецепту, с каким соусом. Но прежде всего надо освободиться от всего постороннего. В течение первой половины дня я проделал работу, связанную с моей командировкой, записал цифры, факты, фамилии, которые увезу в Москву, и там досочиню к ним реприз, пафоса, очерковых размышлений. Можно сказать, что очерк-фельетон на целый газетный подвал уже был у меня в кармане, надо лишь его пропустить через пишущую машинку. Не я придумал это уродство, не я виновен в этом лицемерии. Товарами ширпотреба крестьян должны обеспечивать не литераторы и не государственные деятели, а сельские лавочники. Но я знал также, что мелкий сельский лавочник в сочетании с мелким крестьянином, имеющим свой участок земли, есть тот самый страшный для диктатуры союз, которого опасался еще Ленин и против которого Сталин двинул свои танки-колхозы. Вот с чего началась одиссея Чубинца, одиссея миллионов чубинцов, их серо-черная жизнь, их серо-черный юмор и их серо-черный траурный лиризм. Так началась, сформулированная Сталиным, «переделка психологии крестьянства пролетариатом». А журнал коммунистической академии, именуемый «Литературой и искусством», в сладостном мазохизме, подпевая тенором евнуха, пропищал о том, что «живой человек» – не большевистская мерка, беря при этом слова «живой человек», «сердце» и «душа» в кавычки и заявляя, что все это «вскормлено молоком гуманистической мамаши». Статеечка эта была сочинена в тысяча девятьсот тридцать первом году. И вот прошли десятилетия, а понятия «живой человек», «сердце» и «душа» у них все еще на подозрении. Если, конечно, сердце и душа не вырваны из живого человека и не вложены в государственное мероприятие. Читаешь Гоголя, читаешь Бунина, читаешь Толстого, читаешь и думаешь: «Боже мой, как хорошо написано! Но о чем? Может быть, об ужасах, пережитых и переживаемых нами, писать хорошо невозможно? Может, даже кощунственно писать так глубоко, так сочно, так наблюдательно о серо-черном повседневном издевательстве общества над человеком, государства над обществом, а тирании над государством?»

Я понимал, что работа предстоит долгая. Даже предварительная, черновая запись, которую следует произвести немедленно, по неостывшему, займет дней десять. Поэтому пошел на почту послать телеграмму жене, ждавшей меня к понедельнику, чтоб вместе ехать в Сочи. Написал: «Мамочка, задерживаюсь срочной работой. Целую тебя в рот. Железный Феликс». По-моему, текст телеграммы мне удался. Мне даже кажется, он по качеству не уступает прошлогодней моей телеграмме, отправленной из Сочи: «Мамочка лежу на песке истекаю потом от потери пота ослабел целую Забродский». Принявшая у меня телеграмму молодая девушка вовсю хихикала как опытный потребитель полусоветского юмора и даже начала вполголоса напевать популярные куплеты моего сочинения, которые накануне пел, приплясывая, в телепрограмме популярный артист.