Фридрих Горенштейн - Искупление (сборник)

Лишь на каком-то переезде, когда поезд затормозил и вагон сильно тряхнуло, Чубинец ударился головой о скамью и проснулся. Он сел, потирая глаза, и, очевидно, не сразу сообразил, где находится. Однако тут же меня узнал, все вспомнил и спросил:

– Какую станцию проехали?

– Бердичев, – ответил я, хоть от Бердичева мы уже удалились далеко и проехали множество станций.

– А, – равнодушно зевнул Чубинец, – я там бывал. Кулинария там хорошая.

Вот и все, что этот человек знал и думал о Бердичеве. Надо сказать, не так уж это плохо для украинца. Ведь украинец, не говоря уже об украинском поляке или украинском сибиряке, если услышит о Бердичеве, то обязательно заговорит, поблескивая глазами, а в иные моменты злобно. Не всякий, конечно, но множество. Чубинец же сказал о Бердичеве как о рядовой, обычной станции. И это, повторяю, хорошо для украинца. Но Бердичев все-таки не рядовая станция, и я вдруг почему-то начал рассказывать Олесю о Бердичеве и агитировать его переехать туда на жительство. Может, у меня мелькнула задняя мысль, что тогда появится дом, куда я смогу приезжать. Мысль, конечно, идеалистическая, но все-таки я Олеся агитировал стать украинским бердичевлянином. Рассказал я ему также и о бердичевском православном кладбище, где пока еще не воспрещают хоронить, однако ходят слухи, что собираются запретить и устроить новое православное кладбище за городом, в тех местах, где в сорок первом году велись массовые расстрелы евреев. Вот еще почему снесли еврейский памятник.

– Да, – сказал Чубинец, – отдохнуть хочется. Вот поспал я недолго – и легче голова на шее держится. Если подумать, то единственное теперь мое желание – отдохнуть. Дома не отдохнешь, потому что день и ночь гул и скрежет соседнего элеватора, а поедешь с театром на гастроли – и еще хуже. Недавно, например, гастролировали мы здесь же неподалеку, в Закарпатье. Жизнь провинциального нашего актера еще ждет своего описания. Не моего, конечно, – мне теперь писать ни здоровье, ни нервы не позволяют. Некоторые, правда, пишут для укрепления своего здоровья и нервов, а также собственного бюджета. Ну, бюджет укрепить неплохо бы, а вот как нервы и здоровье через писание укрепить – этого не понимаю. То слово, которое я от себя отрываю и бумаге отдаю, все время назад ко мне просится, без меня мучается и страдает, как существо мне дорогое, мной любимое и меня любящее, однако мной же вон выброшенное в мир наш холодный и безжалостный. Живи без меня, мяукай жалобно, скули жалобно под дверьми посторонних равнодушных читателей, авось они тебя подберут и отогреют. А слово сказанное, не написанное, погуляет, поиграет на воле и опять ко мне же на ночлег возвращается.

«Если, конечно, – подумал я, Забродский, – это твое слово, выпущенное погулять, не поймает кто-нибудь посторонний и не поместит в свой бумажный зверинец».

– Жизнь провинциального актера ужасна, – говорил Чубинец, – а театрального администратора и того хуже, если он только не вор, не пьяница, не картежник и не дурак, как наш старший администратор Носов. Так вот, приезжаю я в Мукачево в плохом состоянии и с температурой, потому запоздал несколько, и только в вестибюле гостиницы очутился, как сразу меж двух огней: Носовым и актерами. Наши все сидели в вестибюле и ждали мест. К нам ведь отношение не как к столичным знаменитостям. Начал я бегать с размещением. Голова болит, во рту липко; лечь бы, думаю, полежать, а бегаю. Но чувствую: без старшего администратора разместить мне не под силу – без прав бегаю. Старший администратор Носов был пьян в дымину и пошел спать. Проспавшись, он не мог вспомнить ничего: кого расселил, а кого еще нет. Я к тому времени уже совсем без сил и без души, ноги стали как каменные, и температура, чувствую, поднялась не меньше тридцати девяти. А актеры, которых не расселили, ругаются: Носова нет, так они все ко мне. Одна актриса подходит и говорит: «Если в течение часа меня не устроят, я уеду с гастролей, но вас здесь не будет через три дня, и Носова тоже. Я пойду прямо в обком и в управление». Я к Носову – так и так, ругаются, и правильно делают. Жалобами угрожают. Этот проспавшийся Носов смотрит на меня, улыбается своей запухшей, красной мордой и говорит: «Работать не умеешь, Чубинец. Возьми ее об руку, женщина все же, поговори по душам, объясни ситуацию. А если будет уезжать, пусть даст расписку». Мне от этих его слов еще хуже, совсем себя ненормальным чувствую, в голове туман. У меня ведь роя высокая, сорок пять вместо положенных пятнадцати. Я перед самыми гастролями анализы в поликлинику сдавал.

– Во-первых, – говорю, – почему вы со мной на «ты», а во-вторых, вы расселяете людей не для работы, а для развлечения, чтоб было удобно играть в карты ночами, пить водку и чтоб было поменьше свидетелей.

Смотрю, говорить бесполезно с выпившим, только себе еще больше нервы испорчу. Иду назад в вестибюль. Иду и думаю: если б кто-либо посторонний мне помощь оказал, ноги бы мне переставлял. Тут подходит ко мне та самая артистка, и с ней ведущий артист театра, героев-любовников играет, но успешней, по-моему, в быту, чем на сцене. Теперь уже нет таких артистов, как Леонид Павлович покойный. Не знаю, может, в столице кое-где сохранились, а в провинции нет. И живут плохо, и играют плохо. Да и как им играть при таком отношении? Вот эта артистка в вестибюле просидела, устала – и ей уж не до искусства, не до приличия.

– С вами нужно говорить матом, – это она мне, – говорить матом, тогда вы поймете. Брать вас за барки или просто бить в морду и обзывать последними словами.

Герой-любовник ее слова подтверждает.

– Знаете, – говорит, – что я на репетиции не пойду, и на открытие гастролей тоже.

Только к девяти вечера наконец расселили.

– Ну вот, – говорит Носов, – а ты беспокоился.

– А куда, – говорю, – мне идти, если у меня самого номера нет.

– К шоферам в номер, – говорит, – иди, там одна койка свободна, потому что один шофер в поездке.

– Нет, – говорю, – к шоферам не пойду, там все прокурено дотла. Я и часа не выдержу, поскольку болен. Поместите меня, – говорю, – вместе с осветителем.

А осветитель у нас неплохой парень, в вечернем радиотехникуме учится. И знаете, что мне Носов ответил?

– Может, тебя, Чубинец, еще с кассиршей поместить?

Но в конце концов нашлось мне место на турбазе, неподалеку от гостиницы. Сказали: можете спать до девяти часов утра, а в девять освобождайте. На турбазе была не комната, а большой зал, и народ там прямо на тюфяках спал, без кроватей. Только я улегся на свой тюфяк, только первый сон увидел, приехали новые туристы и давай размещаться на ночлег со смехом и шутками. Это было уже после часа ночи, а в шесть утра они поднялись и опять разбудили. Наконец ушли. Попытался вздремнуть, но в восемь утра явилась дежурная и попросила освободить тюфяк. Я уж совсем не в состоянии был ни ходить, ни думать, все вокруг казалось отвратительным до слез. Увидел меня Носов, лицо мое увидел и поторопился успокоить.