Владимир Набоков - Просвечивающие предметы (сборник)

Окно хоть и смотрело, как тогда, на восток, вид из него на этот раз был, и какой: колоссальный карьер, наполненный экскаваторами (замолкающими на конец субботы и воскресенье).

Лакей в яблочно-зеленом фартуке принес два чемодана и картонную коробку с надписью «По ноге» на обертке, и Персон остался один. Он знал, что гостиница свое отжила, но подобного все-таки не ожидал. Belle chambre au quartième [67], слишком просторная для одного, для нескольких – чересчур тесная, лишена была всяких признаков комфорта. Он припомнил, что комната этажом ниже, где он, тридцатидвухлетний мужчина, плакал горше и чаще, чем за все свое печальное детство, хоть и тоже была уродлива, но все же не настолько хаотически нелепа, как нынешняя его обитель. Кровать – настоящий кошмар. Биде в «ванной» без ванны сгодилось бы цирковой слонихе в сидячем положении. Стульчак в поднятом состоянии не удерживался. Кран, захлебываясь, выпускал мощную струю ржавой воды, сменяющейся потом слабой струйкой обычной влаги, которую как следует не ценят, – текучее чудо, да, да, она заслуживает памятников, святилищ прохлады! Хью, выходя из этой постыдной уборной, прикрыл за собой дверь, но она, как глупый щенок, заскулила и последовала за ним в комнату. Теперь расскажем о наших трудностях.

Человек аккуратный, Хью Персон стал искать, куда сложить вещи, и обнаружил, что ящик старого, оттесненного в темный угол стола, на котором стояла похожая на каркас сломанного зонтика лампа без лампочки и абажура, плохо задвинут предыдущим постояльцем или слугой (на самом деле ни тем и ни другим) – последним, кто в него заглянул, чтобы проверить, не осталось ли в нем чего-нибудь (никто не заглядывал). Бедный мой Хью попытался втолкнуть его на место – тот сначала отказывался повиноваться, но потом, в ответ на случайный рывок (в добавление к энергии, накопленной предыдущими подталкиваниями), дал отдачу, выплюнув карандаш. Хью на него поглядел, потом положил обратно в ящик.

В нем не было гексагональной красоты его собратьев, сделанных из виргинского можжевельника или африканского кедра, с именем фабриканта, оттиснутым на серебряном наконечнике, – нет, это был самый простой, круглый, старый, лишенный каких-либо отличительных черт карандаш тускло-фиолетового цвета, из обычного соснового дерева. Десять лет назад его здесь забыл столяр, который, не успев досмотреть стол (не говоря о ремонте), отправился за каким-то инструментом, да так и не вернулся. Теперь внимание.

В мастерской у столяра, а еще задолго до этого в сельской школе карандаш износился до двух третей первоначальной длины. Потемневший отточенный деревянный конус цвета отливающей свинцом сливы и вовсе бы слился с туповатым грифельным кончиком, если бы тот не отсвечивал матовым блеском. Нож и медная точилка достаточно над ним потрудились, и при желании можно было бы восстановить всю запутанную историю последовательных срезов, стружки от которых – пока свежие, светло-коричневые с исподу, розовато-лиловые снаружи – теперь рассыпались на атомы пыли, разбросанные по свету, отчего ужас перехватывает горло, но надо быть выше этого, к такому привыкают быстро, есть вещи и пострашнее. Изготовлен он был по старинке, и чинить его было одно удовольствие. Вернувшись еще на энное количество лет назад (хоть и не доходя до года рождения Шекспира, когда был открыт графит) {86}, чтобы дальше проследить историю нашей вещицы в направлении уже сегодняшнего дня, мы увидим, как девочки и старики смешивают очень мелко размолотый графит с мокрой глиной. Эту массу, эту паюсную икру закладывают в металлический цилиндр с голубым глазком – сапфиром с просверленной в нем дырочкой, через которую и проталкивается графит. Он выходит непрерывной аппетитной колбаской (полюбуйтесь канашкой), словно хранящей форму пищеварительного тракта дождевого червя (нечего отворачиваться!). Теперь ее нарезают по длине карандаша (этим занимается старый Элиас Борроудэйл {87}, – сделав шаг в его сторону, мы его чуть не толкнули под локоть, но вовремя вернулись на место, чтобы не упустить из виду наш кусочек графита). Смотрите, как он печется, смотрите, как варится в жиру (следуют моментальные снимки кучерявого зарезываемого жиродателя, снимок мясника, снимок пастуха и его мексиканца-отца) и как прилаживают к нему деревянную оправу.

Занявшись теперь древесиной, не будем терять из виду наш бесценный кусочек свинца. Вот оно, дерево! Та самая сосна! Вот ее срубили. В дело идет только ствол – его очищают от коры. Мы слышим визг новоизобретенной электропилы {88}, глядим на высушиваемые и распиливаемые бревна. Вот та доска, из которой будет изготовлено тело карандаша, выпавшего из пустого ящика (который все еще открыт). Мы видим его в стволе, ствол в дереве, дерево в лесу, а лес в мире, который построил Джек. Об их присутствии мы узнаем по признакам, для нас совершенно ясным, хоть и лишенным имени, – описать их так же невозможно, как описать улыбку тому, кто никогда не видел улыбчивых глаз.

Так, мерцая, разворачивается вся эта маленькая драма – от кристаллов углерода и поваленной сосны до убогого этого орудия письма, этого просвечивающего предмета. Но, увы, трехмерный карандаш, на мгновение побывавший в пальцах у Хью Персона, от нас все-таки ускользает. Но сам Персон от нас не уйдет.

Это был его четвертый приезд в Швейцарию. Впервые он побывал тут восемнадцать лет назад, когда вместе с отцом приезжал на несколько дней в Трю. Спустя десять лет, в тридцатидвухлетнем возрасте, он вновь посетил этот старый город на озере, где успешно встряхнул свои чувства – полураскаяние, полуудивление, – отправившись взглянуть на гостиницу, в которой они останавливались. От безликой станции у озера, до которой он доехал по местной ветке, круто поднималась тропинка, переходящая в старую лестницу. Он помнил, что гостиница называется «Локэ», потому что это напоминало девичью фамилию его матери, происходившей из Французской Канады, – Персон-старший пережил ее на неполный год. Еще он помнил, что гостиница эта, жалкая и некрасивая, стояла в унизительном соседстве с гораздо лучшим отелем, в окнах которого смутно белели столы и, как рыбы в аквариуме, сновали официанты. Ни той ни другого теперь не было, а на их месте возвышалась поблескивающая сталью постройка – Банк Блё: полированные поверхности, стеклянные плоскости, растения в кадках.

Спал он там в некоем нерешительном подобии алькова, аркой и вешалкой отделенном от кровати отца. Ночь – всегда чудище, но тут она была особенно ужасна. Дома у Хью всегда была своя комната, и эту братскую могилу сна он возненавидел, угрюмо надеясь, что во время последующих остановок в их путешествии по Швейцарии, маячившем перед ним, словно в цветном тумане, у них с отцом, как обещано, действительно будут отдельные спальни. Отец его, человек лет шестидесяти, ростом пониже, чем Хью, и поплотнее, за недолгое время своего вдовства как-то неаппетитно состарился. Все его вещи обладали слабым, но совершенно определенным, безошибочно узнаваемым запахом. Он вздыхал и сопел во сне, а снились ему огромные, неподъемные кирпичи мрака, которые надо было поднять и оттащить с дороги, по ним он карабкался с замирающим чувством бессилия и отчаяния. В анналах путешествий по Европе, которые по совету домашних врачей совершают, чтобы развеять грусть одиночества, ушедшие в отставку старцы, едва ли найдется одно-единственное, которое принесло бы хоть какую-то пользу.