Андрей Битов - Нулевой том (сборник)

Работяги стояли в сторонке, поглядывая с прохладным любопытством, вполголоса переговаривались, обсуждали происходящее, что тот «стрижет», а этот «бреет», что оба они «чешут», что у представителя, «кучерявенького», сейчас касочка слетит, только еще раз головой тряхнет, что теперь уж «начальничков налетит» и что начальники сами виноваты, оттого и кричат, и что мастера жалко: он ведь, в сущности, неплохой мужик, просто должность такая, и что, впрочем, у начальников тоже «такие» должности…

Отчитав мастера, отжурчав, начальники приступили к опросу свидетелей.

– Кто видел, как это произошло?

Все молчали.

– Кто был очевидцем?

– ………………..

– Что? Ни одного человека! Никто не видел?..

– ………………..

– Никто не видел!! Что это у вас, товарищ Стрельников, – снова налетели они на мастера, – на смене делается?.. Что творится?! Человека задавили, и чтоб ни одного свидетеля не было! Что это такое?

Мастер молчал. По-видимому, он так и решил – промолчать все время.

– Мы-то вообще-то тут работаем… – сказал Саня с той изводящей интонацией вежливости и спокойствия, которая-то больше всего и бесит.

И начальники завелись снова, что подраспустили смену, что не за то деньги платят, что у государства карман не бездонный и что, опять же, они порядок в смене наведут и кое-кто наплачется… При этом представитель так выпятил пузо, что даже пижама не выдержала и расстегнулась.

Кто-то прыснул, давясь, прячась, и получилось хрюканье. Хрюкнул и кто-то другой.

Начальники, заглотнув воздух, резко повернулись и ушли гневным и широким шагом, бросая какие-то неопределенные угрозы.

Потерянный, подошел к работягам мастер.

– Брось, Стрельников, не унывай… Тут твоей вины нет. А виноватого найти, конечно, им хочется. Ну, да мы, в случае чего, всей сменой сходим…

И тут оказалось, что смена кончилась, и они шли наверх, обсуждая случившееся, и на душе у Кирилла было погано. Какую-то огромную вину чувствовал он в себе, хотя удобная логика говорила, что он ни при чем. Но логика эта ломалась воспоминанием о том, как он не поменял сразу ремешок, а теперь уже не поменяешь, как Коля первым решился захлопнуть заслонку, когда Кирилл увяз на люке. Вспоминал он и о том, как злился на Колю, что тот не идет и что ему, Кириллу, приходится работать одному. И вспоминал, как прибежали начальники и как они кричали.

А человек, может, умрет…

И Кирюша вспоминал разговоры, пересуды, смешочки вокруг случая, и все ему казались равнодушными, жестокими, бессердечными. И он, Кирилл, всех хуже…

И когда вышел на дневную поверхность, не было радости. Словно бы стало еще хуже. Словно свет упал на что-то мерзкое, гладкое, что уж лучше в темноте и не видеть…

И ведь пройди Коля за своей лопатой на секунду раньше, и состав бы еще стоял, и все было бы в порядке… На какую-то секунду! Может, мастер задержал Колю на эту секунду каким-либо лишним словом, а может, он, Кирилл?.. А может, надо было задержать его на секунду дольше – и тогда тоже все было бы в порядке…

Господи, какая бессмыслица!

А об этом он совершенно забыл! В Ленинграде помнил: армия… И не помнил – напоминали. Пугали. (Страшно…) Бука, жихарка… В детстве за жихарку сходила старинная большая кисточка от старинного дивана, которого давно уже не было. Распушат кисточку, скажут «Жихарка!», и ты ешь эту противную манку. А потом жихаркой стала армия.

Распушат кисточку от старинного дивана, которого давно уже не было…

Вот не поступишь в институт – армия. Вот исключат – армия. Не будешь слушаться папу-маму – армия. Быть тебе без специальности, всю жизнь тебе рыть и таскать, в наш век без образования… И армия разрасталась в мозгу – пугала. Но испуг не помогал ни слушаться, ни учиться.

А тут уехал – и забыл. Тут шахта, тут Валя… И не забыл, просто не думал: никто не пугал.

И вот пришел домой… да, домой, пришел в общежитие, и лежит на тумбочке у кровати… Она. Длинненькая полоска. Явиться.

Кирилл прочел ее, как-то не трогая, склонившись над тумбочкой, словно над витриной. Прочел весь текст несколько раз, включая «Тип. ЛО Зак. № 1017» в нижнем левом углу и «Форма 1-а» в верхнем правом. Она лежала на тумбочке, чуть отогнувшись одним углом, и комната, уже привычная комната, менялась оттого, что на тумбочке лежала бумажка продолговатой формы, формы 1-а, и в нее была вписана его, Кирюхина, фамилия.

И оттого, что Кирилл никак иначе об этом не думал, кроме как его пугали в Ленинграде, а сейчас надо было подумать, все вернулось: распушенная кисточка от старинного дивана, которого давно уже не было, и мама. И стало вовсе нехорошо. А комната, эта комната, к которой он так привык, она стала вдруг чужой. И этот вид из окна: каменистый склон, трансформаторный ларек и строительство жилого дома – тоже чужое…

«Мама, мама! Как ты была права… Вы, старшие, всегда правы. А я все не верил. Возражал потому, что мне не нравилась ваша логика. И так ведь всегда: чем больше мне говорили правду, тем больше я возмущался: откуда вы взяли? ведь вы ничего не знаете! ведь не понимаете, как это со мной… А вы все знали… Вы любя – знали. И помня – знали. Почему вы так правы, а я так нет?! Я только теперь понимаю, как глупо и как трусливо было прикрываться услужливой логикой. Надо иметь это внутри, в сердце, логику. Мама… мама… единственный человек! Как я был неправ, несправедлив к тебе… А сейчас было бы иначе. О, как бы все было иначе… Ведь я все понял. Совершенно все. Я никогда так много не понимал… Здесь есть девушка… Ты ее полюбишь. Она понимает… И вот всегда, когда уже понял, когда все в порядке в тебе, наконец установилось – тогда уже как возмездие: должен, должен! А я уже все понял, все изменилось во мне, а мне: отвечай, отвечай! За то, что не понимал. А ведь так давно это было, когда я не понимал. Это всегда становится далеким, когда уже понял. И непонятно: за что? Теперь же понимаю… А машина все крутится, крутится… Она начала крутиться, когда меня выгоняли из института. Вы ничего еще тогда не знали об этом. А теперь она крутится по инерции и все сильнее. А у меня захватило руку, и вот машина втягивает, втягивает меня. И уже ничего не сделать. Я бессилен, хотя и понял. И тем более обидно, но вот думаю, может, я и не понял, и это и есть жизнь. А все остальное все-таки мимо жизни… Мама! Я так много хочу тебе сказать…»

Когда Кирилл выходил из общежития, столкнулся с Петькой, курносым пареньком, допризывником, соседом по койке.

– Кирюха!

– Ну?

– Видел на тумбочке?

– Уже видел…

– Счастливчик, завтра на работу не пойдешь…

Городской парк. Где-то играет духовой оркестр. Парк – лес. Между елками натянуты кумачовые плакаты. Гуляют. Семейные – семьями. Холостые стенками: впереди стенкой девушки, платочки на плечи; за ними стенкой парни в кепочках с кнопочками.