Вениамин Каверин - Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний

Позвонил телефон. Я снял трубку:

– Кто говорит?

– Ваш читатель и почитатель, – ответил мягкий и, как мне показалось, застенчивый голос. – Случайно узнал, что газета «Научная жизнь»…

Мимика все-таки пригодилась. Я только поднял брови, и Кузин, подпрыгнув, как кузнечик, кинулся в кабинет.

– Извините постороннего, но глубоко расположенного к вам человека. Не беритесь за эту статью. Вы даром потеряете время.

– Почему?

– Она не будет напечатана.

– А если будет?

– О, тогда… Ну, не знаю. Не стоит загадывать.

– Это угроза?

– Угроза? – с тем же оттенком застенчивости переспросил мой собеседник. – Почему же? Напротив. Забота!

Он положил трубку. Кузин выскочил из кабинета.

– Ну-с? – спросил он, подступая ко мне с грозным и торжествующим видом.

– Буду писать.

К Крупенину лучше было идти с женой, чтобы поговорить с ним, пока дамы будут трещать о том, что в Столешниковом можно достать французские духи, а на Шаболовке продаются немецкие торшеры. Хорошо, кабы Крупенин не испугался. Он и прежде был трус, а теперь – с чего бы? – стал бояться собственной тени.

Они сидели в кабинете, женщины после ужина остались в столовой.

– Ох, стрекочет, – сказал Снегирев. – Хорошая у тебя Лариса.

– Ничего, – самодовольно улыбаясь, ответил Крупенин.

– Откровенная, прямая. Послушай, а ведь она была права, когда сердилась на тебя за то, что ты так холодно встретил Остроградского. Вы же когда-то дружили.

У Крупенина стало серьезное лицо.

– Почему же холодно?

– Она говорит, что ты мычал, – смеясь, сказал Снегирев. – Это, брат, не дело. Тем более что посадили его, очевидно, зря. В этом, кажется, не приходится сомневаться?

Крупенин пошевелился в кресле. Он смотрел на Снегирева странно.

– На твоем месте я бы встретил его совершенно иначе. Он крупный ученый. С заслугами. Он выжил – факт, с которым так или иначе приходится считаться. Сейчас это даже модно – устраивать невинно пострадавших. Подумаем, как ему помочь? Проигрыша не будет.

Крупенин извинился и вышел – проститься с сыном, как он объяснил. Он обожал сына. Каждый вечер перед сном Женя задавал отцу заранее приготовленные вопросы.

– Так ты говоришь, надо помочь? – сказал он, вернувшись и удобно устраиваясь в кресле. – Может быть, может быть.

В кабинете горела только настольная лампа. Крупенин был освещен в профиль – ухо, набрякшая щека, красивый, поседевший висок. Он слушал с прежним вниманием. Но что-то переменилось. «Решил, собака, держать ухо востро», – подумал Снегирев. Он сдержал раздражение.

– Ты не думаешь, что разумно было бы предложить ему… Ну, не знаю. Может быть, денег? Ведь у него сейчас ни кола ни двора. Пришел он к тебе в надежде на помощь.

– Да говорю тебе, что я…

– Думаю, что он не откажется от денег. Но сейчас для него важнее работа.

– Позволь, как ты себе представляешь? Я должен пойти к Остроградскому?

– Вот именно. А что здесь особенного?

– Почему же я? Если ты ему так сочувствуешь, ты и поезжай!

Снегирев нахмурился:

– Тебе удобнее. Вы были друзьями.

– Но я… я даже не знаю, где он живет…

– У Кошкина на даче.

– У Кошкина? – широко открыв глаза, переспросил Крупенин. – Да Кошкин меня с лестницы спустит!

– Он там редко бывает.

– Не поеду.

Это было сказано с тем новым для Крупенина оттенком независимости, который появился в их отношениях лишь в последнее время. Еще в прошлом году после столь решительного «не поеду» полились бы длиннейшие, часа на полтора, разговоры. Сегодня – нет. Крупенин молчал. Он втянул голову в плечи, смотрел настороженно, испуганно, но молчал. Его рука, протянувшаяся к пепельнице, чтобы погасить папиросу, слегка дрожала.

– Значит, не поедешь?

– Нет.

– Неужели ты не понимаешь, как это важно – не для Остроградского, а для нас – наладить с ним отношения? Его реабилитируют. Проваторов немедленно возьмет его к себе, это значит, что практически ВНИРО перейдет под его руководство. Что же получается? Лучинин – академия, Кошкин – «Зоологический журнал», Остроградский – ВНИРО. Ты представляешь себе, в каком… мы с тобой будем сидеть, или не представляешь?

Крупенин молчал.

– Не поедешь?

– Нет.

– Тогда поговорим начистоту. Вот что: газета «Научная жизнь» готовит против меня статью. Содержания я еще не знаю. Речь идет пока только обо мне. Но если вспомнят черкашинскую историю… Ты думаешь, дерьмо собачье, – сказал Снегирев, раздув ноздри и приблизив свое лицо с поблескивающими зубами к посеревшему лицу Крупенина, который с ужасом подался назад, – ты думаешь, что, если меня спихнут, тебе удастся отсидеться в этой квартире, утопив задницу в сафьяновом кресле? Ты забыл, сукин сын, что, когда Черкашин принес на меня заявление, ты ему это заявление вернул, а меня предупредил, что нужно принять срочные меры. Ты мне письмо написал, и оно сохранилось.

Снегирев вынул и показал письмо Крупенину – впрочем, на расстоянии.

– Вот, брат. Нам с тобой подобная статья ни к чему. Надо действовать. И, судя по обстановке в редакции, без Остроградского не обойтись. Так что ты, Василий Степанович, к нему все-таки съездишь. Пойми, чудак, – добавил он уже мягко. – Любой знак сочувствия для него сейчас дорог. Он доверчив. Он поверит, что ты хочешь ему помочь. И ты действительно хочешь. Или нет?

Крупенин молчал.

– Хорошо, – наконец сказал он с трудом. – Денег он не возьмет. О какой работе ты говорил? В Институте информации?

– Ну, это-то просто. Думаю, что ему нужна штатная должность.

– Он прописан в Москве?

К Черкашиной Снегирев поехал на следующий день и попал удачно – ее не было дома. Можно было поболтать с соседями и поиграть с Оленькой, которой он привез дорогие подарки: обезьяну-барабанщика и осла, который ходил, смешно переваливаясь, и вдруг вставал на задние ноги.

Соседи рассказали кое-что любопытное. Снегирев знал, что Черкашин перед смертью просил Лепесткова позаботиться о вдове. Это было давно, и отношения с тех пор могли развалиться. Однако не развалились. Напротив! От соседей Снегирев узнал, какой завидный – для Лепесткова? – оборот приняли эти заботы…

Оба хохотали – и Оленька, от которой, переваливаясь, уходил взъерошенный, измятый осел, и Снегирев, присевший на корточки, – когда Черкашина вошла и остановилась у порога.

Он видел ее только однажды, когда она провожала мужа на Каспий. Тогда она была беленькая, незаметная девочка, пожалуй хорошенькая, но из тех, которые забываются, едва отводишь глаза. И теперь в ее наружности не было ничего, что нравилось Снегиреву в женщинах: она была слишком тонка, с маленькой грудью, небрежно причесана, не накрашены губы. Но теперь за этой незаметностью скрывалось что-то лихорадочное, нетерпеливое, острое, и Снегирев почувствовал это с первого взгляда.