Любомир Мицич - Варварогенный децивилизатор

А меж тем Сербица лишилась чувств. В тот миг, когда прозвучал выстрел, она запрокинулась навзничь, очутившись в объятиях Варварогения. Это-то и спасло ему жизнь.

Но без жертв всё же не обошлось.

Смерть прибрала соловья, который, на свою беду, сидел в сосновых ветвях прямо позади Варварогения. А бездыханное птичье тельце, всё в окровавленных перьях, упало прямо на грудь к Сербице. Собственно, от этого трагического и смертельного падения она и пришла в себя.

Увидев большое пятно крови у себя на груди, Сербица вскрикнула:

– Кровь!.. Любимый мой, вы ранены…

– Ранен я уже давно, да только кровь у меня не течёт.

Мысль о том, чтобы признаться Варварогению в любви, была в тот момент для Сербицы и величайшим соблазном, и страшнейшей пыткой. Однако ни ему, ни кому-либо ещё она об этом сказать не могла, и никогда ещё действительность не представлялась ей такой жестокой. Да, чуть раньше у неё вырвались слова любви, но произнесены они были скорее от потрясения, от страха при виде крови, которую она приняла за кровь Варварогения. В них обнаружилась скорее её слабость, чем полностью осознанная сила чувства.

– И потом, – рассуждала она, – чтобы любить такого уникума без оглядки на предательство, разве не нужно прежде всего быть ему ровней!? А мне, увы, так до него далеко!..

– Бедный соловей! – сказала она Варварогению. – Как красиво он пел, пока вы говорили.

– За что и поплатился жизнью, – с грустью отозвался Варварогений. – Но он сослужил мне верную службу. Такая смерть и впрямь несравнимо печальнее человеческой. Соловей же никому не желал зла…

Склонившись над пташкой, он произнёс:

– Бедный мой соловушка! Не надо было так низко садиться и петь недобрым людям, тем более подле меня. Но коли уж мы с Сербицей остались здесь одни – все остальные разбежались при звуке выстрела, – мы похороним тебя как подобает, с честью помянув твою благородную жертву… Для меня ты пел, доблестный соловей, ради меня ты и погиб…

Слова эти тронули Сербицу до слёз.

Но поскольку ещё утром она обращалась с Варварогением как с ребёнком, она захотела во что бы то ни стало исправить это упущение, казавшееся ей теперь ужасным и непростительным – особенно после того, как она услышала его рассуждения о децивилизации Европы, а затем увидела на своей груди кровь соловья, принявшего смерть вместо Варварогения.

Расстрел сербских пленных австро-венгерскими солдатами.

1914–1915

В считаные минуты молва о покушении на жизнь Варварогения облетела Авалу и разнеслась по всей округе, дойдя до самого Белграда. Какое же разочарование ждало Сербицу, когда она узнала, что все этому известию были только рады, и никто не принял его близко к сердцу.

– Так они поощряют не только преступников, но и само преступление! – подумала она.

А потому она решила следовать за Варварогением повсюду, чего бы это ни стоило, храня верность его идеям и не отступаясь от тайной своей любви, о которой он, быть может, даже не догадывался.

– Наверняка он рассердится, узнав, что его кто-то любит, – размышляла Сербица.

Отныне и до самого конца она будет ему защитой, прикрывая его, если нужно, собственным телом, и ни за что не оставит его одного, безоружного, как оставил его авальский крестьянин, сбежавший, кажется, при первом же посягательстве на его свободу. Ей хотелось и дальше слушать Варварогения, она мечтала, чтобы он и дальше жил, творил и рос на горе Авале, которую он прославил и в то же время поверг в ужас. Сербица надеялась превзойти авальского крестьянина делом, а не словом, спуститься за Варварогением к самым сокровенным источникам жизни, подняться ввысь – если есть ещё на земле высоты, где дует ветер человеческого счастья, – достичь таких вершин, куда можно взобраться только вместе с кем-то необыкновенным, кто и сам способен попасть туда лишь на собственных крыльях.

– Я хотела бы стать не учительницей, а вашей ученицей, продолжать ваше дело, быть храбрее, чем авальский крестьянин, – прошептала она, всё ещё как будто боясь довериться Варварогению.

Действительно ли она того хотела?.. Или же в ней заговорила жгучая ревность, особенно теперь, посреди той бури, которую вызвал сам факт его рождения?.. Какая волна ненависти охватила людей уже после одного его выступления на Авале: после речи о новом человеческом строе и балканизации Европы – речи, посеявшей смуту даже в столице, при самом королевском дворе!

– К тому же, – Сербице будто послышался голос Господина Лицемера, – где это видано, чтобы молодая девица, влюбившись, пошла в ученицы к небывалому монстру, рождённому на рассвете, достигшему зрелости, когда солнце стояло в зените, и уже к закату затмившему человечество?.. Где это видано, чтобы живой человек родился, вырос и стал мужчиной за один-единственный день?.. Всем нам, существам простым и совершенно непритязательным, подобной истории и судьбы не дано, однако Варварогению такой путь действительно предначертан. А значит, он и в самом деле явление уникальное, и с ним нам придётся считаться всю жизнь!

Тем временем Варварогений, не говоря Сербице ни слова, искал соловьиное гнездо, и, наконец найдя его, положил туда тельце безвинно убиенной птицы. А сверху на гнезде, превращённом в могилу, он закрепил горный цветок. И взяв Сербицу под руку, произнёс:

– Оборвалась одна песня, чтобы вместо неё зазвучала новая!

– Вы очень бледны, друг мой, у вас так колотится сердце… Давайте сядем здесь, на папоротник, – предложила Сербица.

– Нет, мне не надо! Я лучше останусь стоять.

– Почему?

– Потому что я даже родился стоя: вытянувшись прямо и ровно, как дуб.

– Как это?.. – не смогла сдержать удивления Сербица.

– Не пугайтесь так!

– Почему же вы не сказали, что на свете ещё водятся такие чудеса?

– Пока на этом свете есть я, всё здесь будет, но не обо всём будет рассказано.

– Надо же!.. Родился стоя, – усмехнулась она. – И откуда вы это знаете?

– Я родился уже всезнающим. И в момент рождения я наблюдал за собственным появлением на свет. Мало того! Я не упустил возможности хорошенько рассмотреть жизнь и весь мир вокруг. Видел я и то, как вы любезничали с авальским крестьянином.

А в это время в листве над гнездом-могилой соловья, которого убил заговорщик, посягнувший на жизнь Варварогения, примостилась кукушка и завела там уже свою «песню»:

Ку-ку… ку-ку… ку-ку…

– Соловей умер, да здравствуют кукушки!.. – пошутил Варварогений.

В четыре часа пополудни по извилистой авальской дороге на всех парах промчался большой автомобиль. В самом неожиданном месте машина резко затормозила и из неё вышел важного вида человек. Приняв подобострастные поклоны своего шофёра, он зашагал в сторону леса. Ещё из окна едущей машины он заприметил парочку, которая целовалась у родника, и теперь, будто нарочно стараясь помешать влюблённым, он направился прямиком к ним.