Эрих Мария Ремарк - Три товарища и другие романы

Она сделала такое лицо, точно хватила уксусу.

– Да нет, я серьезно! – продолжал я. – Ну какой смысл вечно ссориться! Жизнь коротка, Фрида, и полна самых опасных случайностей. В наше время надо держаться друг друга. Давайте жить дружно!

Она даже не взглянула на мою протянутую руку, пробормотала что-то о проклятых пьянчужках и скрылась в подъезде, громыхнув дверью.

Я постучал к Георгу Блоку, из-под его двери пробивалась полоска света. Он зубрил.

– Пойдем, Георгий, пожуем, – сказал я.

Он поднял на меня глаза. Бледное лицо его порозовело.

– Я сыт.

Он решил, что я предлагаю ему из жалости, поэтому и отказался.

– Да ты только взгляни, сколько там всего, – сказал я. – И все испортится. Так что окажи мне любезность.

Когда мы проходили по коридору, я заметил, что дверь Эрны Бениг приоткрыта на узенькую щелочку. За ней слышалось затаенное дыхание. «Ага», – подумал я и тут же услышал, как мягко щелкнул замок на двери Хассе и их дверь также приоткрылась на один сантиметр. Похоже, весь пансион подстерегает мою кузину.

Яркий свет люстры падал на парчовые кресла фрау Залевски. Сияла роскошью лампа Хассе, светился ананас, теснились куски ливерной колбасы высшего сорта, нежной, как осетр, ветчины, тут же была бутылка шерри-бренди…

Едва мы с онемевшим от изумления Георгом налегли на еду, как в дверь постучали. Я уже знал, что сейчас последует.

– Внимание, Георгий, – прошептал я, а громко сказал: – Войдите!

Дверь отворилась, и вошла сгорающая от любопытства фрау Залевски. Впервые в жизни она самолично принесла мне почту, какой-то рекламный проспект, призывавший меня питаться исключительно сырой пищей. Разодета она была в пух и прах – настоящая дама добрых старых времен: кружевное платье, шаль с бахромой и брошь с портретом блаженной памяти Залевски в виде медальона. Заготовленная слащавая улыбка так и застыла на ее лице, она остолбенела, увидев перед собой смущенного Георга. Я разразился безжалостным смехом. Она быстро овладела собой.

– Так, стало быть, получил отставку, – ядовито заметила она.

– Вот именно, – согласился я, погруженный в разглядывание ее наряда. – Какое счастье, что визит не состоялся.

– А вам и смешно? Недаром я всегда говорила: там, где у других людей сердце, у вас – бутылка шнапса, – произнесла фрау Залевски, меряя меня взглядом прокурора.

– Хорошо сказано, – одобрил я ее речь. – Не окажете ли нам честь, сударыня?

Она поколебалась. Но потом одержало верх любопытство: вдруг удастся еще что-нибудь выведать? Я откупорил бутылку бренди.

Позже, когда все в доме стихло, я взял пальто и одеяло и пробрался по коридору на кухню. Я встал на колени перед столиком, на котором стоял телефонный аппарат, накрыл голову пальто и одеялом, снял трубку, подоткнув левой рукой конец пальто под аппарат. Так я мог быть уверен, что меня не подслушают. У пансиона Залевски были на редкость длинные и любопытные уши. Мне повезло. Патриция Хольман была дома.

– Давно ли вы вернулись с ваших таинственных переговоров? – спросил я.

– Почти час назад.

– Ах, если б я знал…

Она засмеялась.

– Нет-нет, это ничего бы не изменило, я сразу легла, у меня опять немного поднялась температура. Хорошо, что я рано вернулась.

– Температура? Сколько же?

– Ах, пустяки. Расскажите лучше, что вы еще делали сегодня вечером.

– Беседовал с хозяйкой о международном положении. А вы? Переговорили успешно?

– Надеюсь, что успешно.

Под моим покровом возникла тропическая жара. Поэтому всякий раз, когда говорила девушка, я делал себе отдушину, жадно хватал губами холодный воздух и снова опускал полог, когда наставал мой черед говорить в трубку, которую я прижимал к самому рту.

– Среди ваших знакомых нет никого, кого звали бы Робертом? – спросил я.

Она засмеялась.

– По-моему, нет…

– Жаль. Мне бы очень хотелось слышать, как вы произносите это имя. Может быть, все-таки попробуете?

Она снова засмеялась.

– Так, ради смеха, – сказал я. – Например, Роберт – осел.

– Роберт – ребенок…

– У вас чудесное произношение, – сказал я. – А теперь попробуем слово «Робби». Итак, Робби…

– Робби – пьяница, – медленно произнес тихий далекий голос. – А теперь мне пора спать: я уже приняла таблетку снотворного, и голова начинает гудеть…

– Да, конечно. Спокойной ночи. Приятного сна…

Я положил трубку и снял с себя пальто и одеяло. Потом поднялся на ноги – и опешил. Всего в шаге от меня застыл, как призрак, наш пансионер, бухгалтер, занимавший комнату рядом с кухней. Я сердито чертыхнулся.

– Тсс! – сказал он ухмыляясь.

– Тсс! – передразнил я его, еще раз мысленно послав его к черту.

Он значительно поднял палец.

– Я не выдам. Дело политическое, не так ли?

– Что? – поразился я.

Он подмигнул мне.

– Да вы не бойтесь! Я и сам держусь крайне правых позиций. Секретный политический разговор, не так ли?

Наконец до меня дошло.

– В высшей степени! – сказал я и тоже ухмыльнулся.

Он кивнул и сказал шепотом:

– Да здравствует его величество!

– Трижды виват! – ответил я. – Ну а теперь кое-что из другой оперы: знаете ли вы, собственно, кто изобрел телефон?

Он удивленно потряс лысым черепом.

– Я тоже не знаю, – сказал я, – но это наверняка был классный парень…

Воскресенье. День гонок. Всю последнюю неделю Кестер тренировался каждый день. По вечерам после этого мы проверяли самочувствие «Карла», каждый его винтик, – смазывали, отлаживали. А теперь мы сидели у склада с запасными частями и ждали Кестера, который пошел к месту старта.

Мы все были в сборе: Грау, Валентин, Ленц, Патриция Хольман и, конечно, Юпп. Юпп был в гоночном комбинезоне, в гоночном шлеме и с гоночными очками. Он ехал в паре с Кестером, потому что был легче всех. Правда, Ленц выдвинул по этому поводу свои сомнения. Он утверждал, что огромные торчащие уши Юппа создают повышенное сопротивление воздуха и машина, таким образом, либо потеряет километров двадцать скорости, либо превратится в самолет.

– Каким образом, собственно, у вас оказалось английское имя? – спросил Ленц сидевшую рядом с ним Патрицию Хольман.

– Моя мать была англичанкой. Ее звали так же. Пат.

– А, Пат – это нечто иное. Выговаривается значительно легче.

Он достал стакан и бутылку.

– Будем настоящими товарищами, Пат! Меня зовут Готфрид.

Я с удивлением смотрел на него. Я лавирую и так и сяк с этим обращением, а он среди бела дня запросто проделывает такие трюки. И вот уже она смеется с ним и называет его Готфридом.

Но куда было Ленцу до Фердинанда Грау. Тот будто спятил и не мог оторвать глаз от девушки. Он то раскатисто декламировал стихи, то заявлял, что должен писать ее портрет. И в самом деле, пристроившись на каком-то ящике, он начал делать зарисовки.