Марджори Боуэн - Рыцарь Испании

Она наклонилась вперед. Ее темные волосы четко выделялись на фоне чистого золота, мерцающий отблеск свечи дрожал на ее платье и украшениях. Хуан поцеловал ее наклоненную шею и щеку отвернувшегося от него лица, а потом ее крепко сжатые руки.

Внезапно он почувствовал великую грусть. Он подумал обо всем печальном, о чем когда-либо слышал, – о королеве, о доне Карлосе, о горящих еретиках, даже о крови, которая неизбежно льется в сражениях, об уставших рабах на галерах и избитых неграх, о голодных нищих… И все это внезапно показалось ему особенно горестным в сравнении с охватившими его умиротворенностью и красотой, ибо в это мгновение он переживал и умиротворенность, и красоту полнее, чем когда-либо мечтал пережить.

– Вам пора уходить, – сказала донья Ана. – Луна уже высоко.

На сердце у него стало еще тяжелее. Хотя она и не произнесла ни слова упрека, он начал думать, что, должно быть, с его стороны было бесчестно прийти сюда. Он знал: если бы о его визите стало известно, для нее это было бы страшнее смерти, и вспомнил свои хвастливые слова о том, что в следующий раз он открыто въедет верхом в ворота дома ее отца.

– Мне не следовало приходить! – воскликнул он.

– Я желала, чтобы вы пришли. Я вас ждала. Каждый вечер я вышиваю алтарное облачение, а затем иду в молельню и молюсь, всегда о том, чтобы вы вернулись.

Она поднялась и встала перед ним, а свеча продолжала гореть позади нее.

И вновь он почувствовал, что здесь он защищен одновременно и от мира, и от небес и что он охотно остался бы здесь навсегда.

Но внутри него было что-то, что жгло яростнее пламени, что гнало его вперед.

– Я вернусь, – сказал он, думая об этом.

– Когда вы найдете живую голубую розу, – ответила донья Ана.

Соловьи молчали, и за садом купола и башни Алькалы сияли в лунном свете.

Пальмы и каштаны, кусты акации и глицинии, розы и лилии в саду легко покачивались в серебристой дымке, над которой устремлялись ввысь кипарис и кедр, темные и неподвижные.

А в комнате с белыми стенами была такая же дымка, только золотая, сияние, которое, казалось, исходило от золотого алтарного облачения, висящего, как лист чистого металла, позади Аны и Хуана.

Он стоял, исполненный печали, и глядел на нее, потрясенный тем, что в любви больше нет радости.

Конечно, он мог быть просто недостоин радостной любви. Или же происходила какая-то несправедливость.

Она медленно повернула голову. Ее волосы свободно упали длинными густыми локонами поверх высокого кружевного воротника.

– О, вы вернетесь, – прошептала она. Ее глаза были бездонными, как море, и хранили столь же много воспоминаний. Она протянула руку перед алтарным облачением, и ее черная шаль соскользнула, обнажив белое запястье и кисть, узкий черный рукав и ниспадающие серебряные кружева, скрепляющие его у локтя зеленой розочкой. Хуан увидел все это так же четко, как отметил все детали инициала в книге, из которой читал вслух, когда Фелипе пришел за Карлосом в комнату королевы.

Сейчас, как и тогда, его глаза отмечали каждую деталь, а все его существо было поглощено одним чувством. Но тогда это чувство было ненавистью, а теперь – любовью.

– Да, я вернусь, – серьезно сказал он, глядя не на лицо ее, но на руку.

– Возьмите мою руку и скажите мне это, – попросила она.

Он повиновался и крепко сжал ее пальцы.

– Я отправлюсь на Мальту, – сказал он, – и разобью турок. И когда я прославлюсь в мире, я вернусь. К вам. Не к королю, а к вам.

Внезапно порыв ветра пронесся по комнате и затрепетал между ними, от него заметался огонек свечи, которая уже догорела почти до самой агатовой подставки.

Ана закрыла глаза ладонями и беззвучно заплакала.

Она стояла спокойно и не всхлипывала, и только вздрагивание ее горла говорило ему, что она плачет.

Он поцеловал ее запястье. Она не пошевелилась, лишь произнесла тихим срывающимся голосом:

– Счастливого пути. Я всегда буду молиться за вас… и ждать.

Теплый ветер подул сильнее, и огонек свечи угас, оставив малый завиток дыма. Но лунный свет упал на алтарное облачение, и оно засияло, озаряя комнату.

Хуан обернулся. Он был настолько уверен в скором возвращении, настолько полон ликующей мыслью о нем, что почти не ощущал боли от прощания.

Еще раз он поцеловал ее запястье, ибо она стала для него столь же недосягаемой и священной, как Святая Дева в маленькой темной молельне, увенчанная душистым жасмином.

Она не произнесла более ни слова, и он оставил ее. Миновав горшки с розами, спустившись по ветвям каштана, пройдя мимо фонтана и далее по залитым лунным светом улицам Алькалы, он устремился к морю, где его ждали галеры, чтобы отвезти навстречу приключениям, в которых он покрыл бы себя славой и смог вернуться, спеша как вестник богов в своих крылатых сандалиях.

Прибыв в Барселону, дон Хуан обнаружил, что королевские галеры уже отплыли.

Теперь до Мальты нельзя было добраться иначе, чем совершив долгое и утомительное путешествие через Францию, а он своим необдуманным побегом и высокомерным отказом от помощи в Эль-Фрасно лишил себя средств и эскорта.

К тому же против поездки возражал и дон Хуан Мануэль, который был глубоко разочарован им, поэтому настоял на встрече и пригрозил королевской немилостью, если он не вернется.

Так и окончилось великое приключение.

Хуан подумал о словах, которые Ана произнесла той волшебной ночью, когда они стояли вдвоем перед алтарным облачением.

– Вы не можете скрыться ни от Господа, – сказала она, – ни от короля.

И вот теперь Господь Небесный вернул его королю, который был, в конечном счете, господином на земле и от которого невозможно было скрыться.

Двор все еще находился в Сеговии, где ожидал королеву, отправившуюся в Байонну на встречу с матерью, Екатериной Медичи. Дону Хуану не оставалось ничего иного, кроме как вернуться, соблюдя все приличия и лелея надежду на то, что позже ему еще представится случай вновь освободиться и на этот раз добиться доньи Аны, которая теперь казалась ему снова далекой и почти недоступной.

Он поехал обратно в сопровождении исполненного сочувствия, но торжествующего Хуана Мануэля, подавленный провалом своего предприятия и тяжелыми мыслями о том, какую власть имеет над ним дон Фелипе.

Сознание власти брата особенно угнетало его, ему казалось, что его горло как будто стиснула вооруженная рука.

Переживая унизительное разочарование, он размышлял о положении и возможностях короля, и блеск этого положения казался ему ослепительным.

Король мог делать все. Он был наиболее значительной фигурой в мире, большей частью которого управлял из своих маленьких кабинетов, похожих на монашеские кельи, с благочестивыми изображениями на стенах.