Виктор Астафьев - Царь-рыба: повествование в рассказах

К вечеру приплыл эвенкийский коллега. Ждали прилета «подмоги» из столицы. Те собирались искать особо злостных браконьеров по наводке. К примеру, какого-то главного инженера завода, которому явно инженерной зарплаты не хватало.

Я был «зачислен» в команду. (Рисование портретов способствует выживаемости в экзотических местах.)

Началось с того, что в устье Тунгуски наш катер обстреляли. Выбили из карабина все три иллюминатора. Никого не задели. Попугали просто. Искать их не решились: кто знает – сколько их там? Стреляют метко.

Мимо лодки со старичками и незаконной сетью проплыли снисходительно – пусть им…

Поймали легкий катер на месте преступления.

Если выдаешь снасти, скидка в наказании. Выдали нам 7 самоловов. Все – говорят.

Прошлись «кошкой», еще пять вытащили. Скидки не будет.

На самоловах примерно 40 крючков. Я помогал вынимать снасти, по неловкости покалечил правую ладонь насквозь. На каждом штуки три осетровых сидело. Большая часть – «снулые», ни на что не годятся…

Потом пересел к москвичам. Они пошли «донос» проверять, а я пошел глухарей на галечниках снимать на кино. И заблудился в редколесье, горожанин бестолковый.

Со страху переночевал на дереве.

На другой день увидел дым. Еле вышел на него – ноги разные.

Там землянка, а в ней три парубка и Пахан. Отобрал кинокамеру, спрашивает: какими судьбами? А я врать не готов был. Наплел ерунду про съемочную группу. Не поверили, конечно. Но дали поесть.

Пахан говорит: «Сусанин, проводи его». Тот взял карабин. Мне очень не по себе стало, егеря вспомнил. Но, после некоторого плутания, парнишка вывел меня к реке и отпустил с матом.

Вечером потерявшие меня надзорники из ракетниц постреляли, и я понял, что надо вверх по реке идти.

За месяц путешествия по енисейским северам я повстречал практически всех астафьевских героев, иные даже в вариантах – на выбор.

Встретил и неожиданно красивую эвенкийку в поселке Тура. Она сидела на завалинке и курила, будучи слегка навеселе. Наделал комплиментов и уговорил на портрет. Сказала, что приехала повидать родителей, учится в красноярском «педе».

Рисунок для рассказа «У золотой карги», подаренный Виктору Петровичу Астафьеву

Обгоревший оригинал рисунка для рассказа «Летит черное перо»

Я пристал – а танцевать умеешь?

– Неси бутылку, – но у меня с собой было…

– Спирт? Пойдет… Только воды принесу…

В то время спиртное там по карточкам выдавали, но исправно работал и нелегальный завоз.

Призналась, что дед был украинцем, а развеселившись, и впрямь станцевала. Но не модные тогда «круть-верть» и «тряс», а нечто особенное под свою же песню. Пояснила, что это танец оленя. Портрет конфисковала. Пришлось рисовать по памяти. Получилась, ей-богу, похожа.

Вернулся в Красноярск с багажом приключений и впечатлений.

Через месяц, с дрожью в коленках, явился пред очи Мастера на показ.

Пока он долго молча рассматривал листы, я успел три раза вспотеть и обсохнуть. Наконец он молвил: «Ты знаешь, многие меня иллюстрировали. Мне всегда непросто что-то сказать, боюсь обидеть художника. А тебя обидеть не боюсь…»

Я вспотел опять.

«Это первые иллюстрации, которые мне понравились…»

Я высох.

Мне доводилось после слышать комплименты в свой адрес, и я стал к ним равнодушен. Но та скупая похвала Петровича мне дороже вечности.

Р. S. К сожалению, иллюстрации для книги «Царь-рыба» погибли при пожаре.

Возможно, сохранился рисунок для рассказа «У золотой карги», который я подарил Астафьеву по его просьбе. Виктор Петрович был очень удивлен портретным сходством девушки, героини рассказа, а ведь я рисовал ее по своему воображению.

Обгоревший после пожара оригинал рисунка для рассказа «Летит черное перо» я передал своему другу, издателю Юрию Кирюшину. Возможно, пристроит куда-нибудь, ведь он отовсюду собрал, сосканировал и сохранил мой архив, за что я ему весьма благодарен.

По своей воле и охоте редко уж мне приходится ездить на родину. Все чаще зовут туда на похороны и поминки – много родни, много друзей и знакомцев – это хорошо: много любви за жизнь получишь и отдашь, да хорошо, пока не подойдет пора близким тебе людям падать, как падают в старом бору перестоялые сосны, с тяжелым хрустом и долгим выдохом…

Однако доводилось мне бывать на Енисее и без зова кратких скорбных телеграмм, выслушивать не одни причитания. Случались счастливые часы и ночи у костра на берегу реки, подрагивающей огнями бакенов, до дна пробитой золотыми каплями звезд; слушать не только плеск волн, шум ветра, гул тайги, но и неторопливые рассказы людей у костра на природе, по-особенному открытых, рассказы, откровения, воспоминания до темнозори, а то и до утра, занимающегося спокойным светом за дальними перевалами, пока из ничего не возникнут, не наползут липкие туманы, и слова сделаются вязкими, тяжелыми, язык неповоротлив, и огонек притухнет, и все в природе обретет ту долгожданную миротворность, когда слышно лишь младенчески-чистую душу ее. В такие минуты остаешься как бы один на один с природою и с чуть боязной тайной радостью ощутишь: можно и нужно, наконец-то, довериться всему, что есть вокруг, и незаметно для себя отмякнешь, словно лист или травинка под росою, уснешь легко, крепко и, засыпая до первого луча, до пробного птичьего перебора у летней воды, с вечера хранящей парное тепло, улыбнешься давно забытому чувству – так вот вольно было тебе, когда ты никакими еще воспоминаниями не нагрузил память, да и сам себя едва ли помнил, только чувствовал кожей мир вокруг, привыкал глазами к нему, прикреплялся к древу жизни коротеньким стерженьком того самого листа, каким ощутил себя сейчас вот, в редкую минуту душевного покоя…

Но так уж устроен человек: пока он жив – растревоженно работают его сердце, голова, вобравшая в себя не только груз собственных воспоминаний, но и память о тех, кто встречался на росстанях жизни и навсегда канул в бурлящий людской водоворот либо прикипел к душе так, что уж не оторвать, не отделить ни боль его, ни радость от своей боли, от своей радости.