Леонид Гроссман - Бархатный диктатор (сборник)

На следующее утро она показывала ему Париж. Они бродили по средневековым кварталам города, узким улицам между Сорбонной и Сеной, сохранившим память о XIII веке, о Данте и Рабле. Эти пути веселых школяров и разгульных стихотворцев впадали в тесную площадь Мобер, где в окружении харчевен и пекарен был некогда сожжен на костре славный печатник и философ Этьенн Доллэ.

Отсюда запутанной сетью улиц и переулков они дошли до тихого и чистого проезда. Она остановилась перед странным широким и приземистым зданием с триумфальной аркой вместо ворот и длинным прямоугольником барельефа: Минерва раздает привилегии Хирургии, Бдительности и Осторожности, трем юным девам с обнаженными торсами и в легких покрывалах.

– Это – школа медицины.

Он все сообразил. Через этот победный въезд сколько раз смотрела она с тоской и гневом, поджидая испанца. И теперь снова метнула она беспокойный, ревнивый и негодующий взгляд под прямоугольный фронтон с аллегорическим изображением трех доблестей врачевания.

Они пошли дальше. Улица Кордельеров становилась теснее и темнее, раскрывая понемногу характерный облик парижского квартала эпохи революции.

– Вот дом Марата, – указала Полина на довольно убогий буржуазный отель XVIII века. – Здесь он был заколот Шарлоттою Корде.

Они прошли подъездом между двумя лавками в маленький дворик с колодцем.

Здесь во втором этаже снимал в июле 1793 года небольшую квартиру знаменитый трибун. Теперь в ней живет какой-то чиновник. За франк кухарка показывает любопытным темный закоулок, где произошла драма.

По каменной лестнице с чугунными перилами они поднялись на первую площадку. Железный молоток висел вместо звонка. Это была дверь Маратовой квартиры.

Толстая женщина типа экономки заменяла гида. Она проводила их через столовую и буфет в маленькую глухую квадратную комнатку, в которой с трудом поместилось бы несколько человек.

– Здесь стояла кожаная ванна, имевшая форму высокого башмака. Когда девушка проникла сюда в шляпе с черной кокардой и зелеными лентами, с веером в руках, знаменитый публицист писал, погруженный в сернистый раствор. На стене висела карта Франции и два пистолета. Над ними надпись – смерть! Шарлотта сообщила Марату, что в Нормандии поднимается враждебное революционной власти течение, и назвала ряд имен. Он записал их, роняя приговор: все будут гильотинированы. Тогда она шагнула к ванне и вонзила в его обнаженную грудь узкий нож, купленный ею перед тем в Пале-Рояле. Народный вождь поник, последние удары великого сердца широким потоком выбрасывали кровь через открытую рану. Все вокруг было окровавлено…

Экономка, вполне вошедшая в роль гида, видимо, стремилась быть на высоте французского красноречия с его пафосом и растроганностью.

Она вывела посетителей обратно в переднюю.

– Здесь, у этой двери задержали девушку, пытавшуюся бежать. Через четыре дня она предстала перед революционным трибуналом, а на другой день склонила свою юную, восторженную и безрассудную голову на площади Революции.

Получив за свое красноречие нежданный пятифранковый билет, старуха рассыпалась в благодарностях перед щедрыми иностранцами. Она заботливо предложила им немного передохнуть во дворе под плющевым навесом. «Какие жары, бог мой! Не засушит ли виноград? Сюда пожалуйте…»

Они сели под навес против входа.

– Я люблю смотреть на эту низкую, тесную дверцу, ведущую на кривую ветхую лестницу Марата. Сюда приходила она, полная решимости, пряча нож в складках платья. Необыкновенная девушка! Знаешь ли, она была внучкой Корнеля? С детства декламировала его героические стихи. Ты знаешь, ты любишь Корнеля?

– Когда-то в инженерном училище я бредил им. Ставил его выше Шекспира, Гомера, Шиллера, всего романтизма. В нем есть особая красота благородного душевного жеста… Soyons amis, Cinna!

– Он вдохновил Шарлотту. Она жила мечтою о подвиге. В Библии ею была отчеркнута фраза: «Юдифь вышла из города, облеченная чудесной красотою, чтоб войти в палатку Олоферна…» Так сама она оставила нормандский город, чтобы явиться в Париж с томом Плутарха и самоотверженным замыслом… Она хотела оставить потомству свое имя в ореоле героической славы.

– Убийство из тщеславия? Убить человека, чтоб доказать кому-то свой героизм?

– Она была республиканкой. Она мечтала об освобождении всех угнетенных. Она не останавливалась перед кровью…

– Неужели и это привлекает тебя?

– В нашей подлой жизни нужно быть готовой к убийству. На обиду отвечать местью…

– Нужно развивать в себе способность к прощению…

Она вся встрепенулась.

– Нет, никогда я не прощу ему! Слишком много, слишком сильно пережито вместе – понимаешь? Мы уже одно существо.

– В таком случае месть равносильна убийству.

– Пусть! Вчера я приняла решение…

– Друг мой, я боюсь твоего безрассудства…

– Я решилась убить его. Он не может, не смеет перейти от меня к другой женщине. Это все равно, если бы меня рассекли надвое и требовали, чтоб я жила и дышала. Я твердо решилась, чего бы мне это ни стоило. Пусть это зовут преступлением! Разве нет у нас верховного права решать самим судьбу наших любимых и близких? Отдать его другим? Молча пережить оскорбление от своего любовника, которому доставила высшее счастье, которого доводила до бешенства, до безумия, до исступления, до потери сознания? Никогда! Я все приготовила к преступлению, сожгла некоторые письма, обдумала все. Я успокоилась, мне наконец стало чудно хорошо…

– Полина, бог с тобой! Загубить человеческую душу! Вдумалась ли ты в это? Представляешь ли ты себе ужас сознавать себя убийцей? Всюду волочить за собою призрак мертвеца, неразрывно и навеки связанного с тобою? Чувствовать себя отрезанной от всего человечества? Да знаешь ли ты, что от иного воспоминания люди лишаются рассудка?

Она смотрела на него неподвижными и бесстрастными глазами. Доводы его не переубедили ее нисколько.

– Но согласись же по крайней мере, что губить себя бессмысленно. Ведь французские судьи сошлют тебя в Кайенну, в пекло и лихорадки, в ужаснейшее каторжное рабство! Ведь не выдержишь же ты этой муки… Пойми же – ты не его, ты себя убьешь!

Это, видно, подействовало. По глазам прошла какая-то вспышка нового решения.

– Ты, пожалуй, прав. Убивать не стоит, но мне хотелось бы мучить его долго, очень долго, всю жизнь. Чтобы никогда он не успокоился. Отравить его кровь и душу смертельным и медленным ядом. Чтобы все поблекло для него, чтоб весь мир потерял свои краски. Чтобы он медленно хирел, ежеминутно в проклятиях вспоминая меня. О, полжизни я бы отдала, чтобы довести его до этого, чтоб в отчаянии и гневе он проклинал бы свою измену…