Мигель де Унамуно - Любовь и педагогика

И это вполне своевременно, потому что мальчику уже нужно вести в тетради регистрацию опытов, отмечать максимум и минимум температуры и давления в течение дня и составлять статистические таблицы всего, что подлежит статистическому табулированию.

Сегодня отец и сын идут в Музей естественной истории, чтобы поближе познакомиться с эволюцией, так как домашних наглядных пособий им уже не достаточно. Они входят в зал, где пахнет полосканьем для зубов и аптекой, а из-за стекол витрин на них смотрят набитые ватой чучела: огромные уродливые птицы, звери всех видов, застывшие на подставках в причудливых позах, забавных или жутких; некоторые животные заспиртованы. Аполодоро изо всех сил вцепляется в отцовский рукав.

– Они настоящие, пана? Из костей и мяса?

Отец успокаивает его.

– А как их поймали?

– Посмотри, посмотри сюда, сынок. Вот это муравьед, по-научному Myrmecophaga jubata; смотри, какой у него язык, это для того чтобы…

– А он победит леопарда?

– Такой язык у него для того, чтобы ловить муравьев, а котти…

– А кто выше всех прыгает?

– Да ты обрати внимание на муравьеда, мальчик мой, ты все перескакиваешь с одного на другое; так вот, этот самый муравьед – великолепный пример того…

– Да обратил я на него внимание, он такой безобразный! А вот это кто? Как он называется?

– Это кенгуру, прочти внизу, что там сказано?

– Ma… ma… сто… его… macro… macropus… ma – maior.

– Macropus maior.

– A что это такое?

– Это его настоящее название, научное; тут всех обозначают такими названиями.

Когда немного погодя они отправляются домой, отец озабочен и задумчив: сын разбрасывается, не может сосредоточиться на чем-то одном!.. Чтобы привить сыну вкус к науке, он готов был бы дать ему прочесть романы Жюля Верпа, если бы они не были романами, если бы изъять из них художественный вымысел. Он слова немеет от изумления, когда, поделившись этой мыслью с доном Фульхенсио, получает такой ответ:

– Я бы весьма рекомендовал дать их ему прочесть, если бы это были только романы и – не содержали бы ничего научного.

«Этот человек… этот человек… – говорит Карраскалю его бес. – Осторожней с ним, Авито!»

Дон Фульхенсио снова настаивает, чтобы Авито послал сына в школу, попросив при этом ничему его там не учить.

– Но ведь наша попытка…

– Попытка дала совсем не плохие результаты, что бы вы там ни говорили.

– Но ведь его там научили глупостям…

– Из этих, как вы говорите, глупостей, родится свет.

– Но у моего сына и так склонность к мифическому, а в школе, вместо того чтобы бороться с ней, всячески ее развивают!

– Склонность к мифическому?

– Именно так. Однажды он пришел из школы л сказал, что теперь знает, кто зажигает солнце, это делает солнечный мастер, а на мой вопрос, как же он туда забирается, сын ответил, что, мол, летает…

– Что-то вроде Аполлона…

– Но если в школе…

– Неважно, неважно, все равно – в школу! А потом вмешаемся и мы.

– Потом… потом, опять потом…

И вот Аполодоро снова идет в школу. В первый Же день, вернувшись домой, сообщает отцу:

– Папа, я теперь знаю, кто у нас в школе самый умный…

– Кто же?

– Хоакин всех, умнее, потому что он больше всех знает…

– Так ты думаешь, что самый умный всегда тот, кто знает больше других?

– Ясно, он самый умный…

– Но другой может знать меньше и быть умнее, способнее.

– А как же мы тогда увидим, что он умнее?

И бедный отец, которого подобные вопросы ставят в тупик, отказывается от попытки вносить свои коррективы и про себя восклицает: «Просто не верится, что это мой сын! Такой странный ребенок! Ни о чем не задумывается, ни на чем не сосредоточивается, ничто его не задевает за живое, а порой он делает заявления, вроде того что, мол, руки мешают ему, когда он спит!»

– Давай-ка, Аполодоро, напиши письмо тете.

– Я не знаю, что ей написать.

– Что хочешь, сынок.

– А я не знаю, чего захотеть…

«Он не знает, чего ему захотеть… О, педагогика совсем не такая простая вещь, как это многим кажется!»

– Здесь клиника доктора Эрреры, зайдем посмотрим, тебе это будет полезно.

– Хорошо.

Заходят.

– Ой, какой кроличек, какой хорошенький! Смотри, папа, у него глазки как черные бусинки. А что он так дрожит, ему холодно?

– Нет, малыш, ему не холодно, просто он скоро умрет.

– Умрет? Бедненький! Бедный кроличек! А почему его не лечат?

– Видишь ли, сынок, этот сеньор привил кролику болезнь, чтобы исследовать, как она протекает…

– Бедный кролик, бедный кролик!

– Чтобы потом лечить людей…

– Ой, бедненький кролик!

– Но, послушай, надо же как-то научиться лечить эту болезнь!

– Почему же они не лечат кроличка?

Этой ночью отцу снится сын, а сыну – кролик.

В те редкие минуты, когда рядом нет отца, между матерью и сыном разыгрываются тайно от всех молчаливые сцены: мать хватает сына в объятия и так застывает, глядя в пустоту, или осыпает поцелуями его лицо. Мальчик удивленно таращит глаза: тут совсем другой мир, такой же непонятный, как и мир отца, это мир поцелуев и почти полного безмолвия.

– Иди ко мне, сынок мой, Луис, Луисито, мой Луис, жизнь моя, Луисито, Луис! Говори за мной: отче наш…

– Отче наш…

– Это другой твой отец, тот, что на небесах… Отче наш, иже еси на небеси…

– Отче наш, иже еси на небеси…

– Да святится имя твое… Ах, стукнула дверь! Луис, миленький Луис, Луисито, сынок мой, Луис, иди. Только молчи, ему – ни слова, понял? Вот он идет… Аполодоро!

Слова и впечатления дефилируют в сознании ребенка, как шеренги солдат: «Почему камни падают, Аполодоро? Почему напротив большего угла расположена большая сторона? Аполодоро, полодоро, полудура-дура-дура, Аполо-боло-дроло! Этот Рамиро у меня еще получит. Луис, Луис мой, Луис, Луисито… да святится имя твое… ему ни слова, понял? Почему это мама зовет меня Луисом? У муравьеда такой язык… Бедный кролик! Бедный кролик!»

Когда настал час появления на свет второго сына, Марина родила дочь. Авито не стал ни взвешивать девочку, ни заводить регистрационный журнал. Зачем? Дочь! Карраскаль вспоминает, что есть такая вещь, как феминизм, но ему как-то все не хватало времени разобраться, в чем там дело. Дочь? Где-то в глубине души он недоволен исходом события, то есть появлением на свет младенца женского пола.

У него давно уже сложились определенные убеждения насчет того, что такое женщина и чего она стоит. Женщина для него – постулат и, как таковой, доказательству не подлежит; это существо ярко выраженного вегетативного склада. Галантность – враг правды, – думает Авито, – а ведь мы обязаны женщине, для ее же блага, говорить голую правду и даже более того: скелет правды без всякого мяса, ибо не может быть истинной правда, коли она хоть чем-то прикрыта.