Мигель де Унамуно - Любовь и педагогика

– О, женщина – тормоз всякого прогресса!.. Она почти не рассуждает…

– А делает вид, что все воспринимает…

– Она неудавшийся мужчина…

– Антисверхчеловек…

Дуэт продолжается в таком же духе, а под конец дон Фульхенсио, вспомнив Сократа в Платоновых диалогах, изрекает:

– Так вы согласны, Карраскаль, что мужчина представляет разум, а женщина – инстинкт?

– Конечно!

– Что женщина олицетворяет традицию, а мужчина – прогресс?

– Разумеется!

– Что женщина – это память, а мужчина – интеллект?

– Выходит, так.

– Что женщина представляет природу, а мужчина – разум человечества?

– Так оно и есть.

– Тогда решено: женщиной рождаются, а мужчиной становятся! – торжествующе восклицает дон Фульхенсио.

– Несомненно.

– А брак, как это ни прискорбно, друг мой, союз – природы с разумом, осмысление естества и объестествление мысли. Муж – прогресс традиции, а жена – традиция прогресса.

Карраскаль молча смотрит на simla sapiens, которая как будто смеется, потом переводит взгляд на плакат «Если бы не было людей, их стоило бы выдумать», а философ меж тем вытирает рот тыльной стороной ладони.

Когда дон Авито приходит домой, его антисверхчеловек целует Роситу в шейку, а та заливается хохотом от щекотки, и на все это взирает из своего угла Аполодоро, гений. с грустными главами.

Примерно в то же время в кабинет дона Фульхенсио входит его жена.

– Послушай, Фульхенсио, какого черта вы тут часами плетете всякий вздор?

– Да ты что? Вздор?

– А чем же еще могут заниматься два болтуна, у которых только и дела, что языки чесать?

– Ну, знаешь ли…

– Да-да, прекрасно я все понимаю; я тысячу раз тебе говорила уже о твоих дурацких теориях…

– Но ты же исключение…

– Нет, это ты исключение, Фульхенсио. Не надоело тебе еще перемывать косточки нам, женщинам?

– Да что это тебе взбрело в голову?

– Брось, Фульхе, ну-ка признайся, о чем вы тут сейчас сплетничали?

– Мы говорили о науке…

– Ничего себе! Вы уже злословие называете наукой!

– Да какая муха тебя укусила, Мира? К тому же ты у меня еще такая аппетитная!..

– Ладно-ладно, я вижу, ты мне заговариваешь зубы, увиливаешь, спровадить хочешь. Ты это брось, пойдем-ка, почитаешь мне, а потом прострочишь кое-что на машинке…

– Однако…

– Ничего-ничего, не беспокойся, я никому не скажу. Оставь эту чушь, идем!

Прошло время, и Аполодоро подрос уже настолько, что дон Фульхенсио счел своевременным назначить день для личной беседы с воспитуемым. Пока что он видел мальчика лишь мельком.

И вот наступил этот торжественный, волнующий день Философ ожидает будущего гения в таинственном полумраке кабинета, сидя в кожаном кресле возле simia sapiens, наполовину скрытый ворохом книг, покрывающих стол. Аполодоро входит, сердце его трепещет, и поначалу, пока глаза не освоились с полумраком, он видит только апостольское лицо дона Фульхенсио с обвислыми усами и полузакрытыми глазами, окруженное нимбом смягченного занавесками света. Философ разглядывает бледного долговязого юношу, у которого руки болтаются, будто развинченные в суставах, а верхняя губа вздернута, из-за чего рот слегка приоткрыт.

– Мой сын! – возглашает дон Авито, указывая на сына обеими руками, как торговец, демонстрирующий товар.

– Наш Аполодоро, – спокойным голосом уточняет дон Фульхенсио и, поскольку Аполодоро молчит, добавляет: – Так-так… так-так… он вырос!

– Большое спасибо! – бормочет Аполодоро, продолжая стоять столбом.

– Так-так… – говорит философ, встает и принимается ходить взад-вперед по комнате. – Садись!

– А я? – спрашивает дон Авито.

– А вы… лучше, пожалуй, оставьте нас одних.

Отец подходит к наставнику и сердечно жмет ему руку, как бы говоря: «Я оставляю вам это мое творение, будьте с ним поласковей», и, не смея взглянуть на сына, уходит. Аполодоро сидит прямо, руки держит на коленях.

– Так-так… – повторяет философ, останавливается возле Аполодоро, кладет руку ему на голову, так что юнца пробирает дрожь от этой самой части тела до ног, и внимательно разглядывает будущего гения, сердце которого вот-вот выпрыгнет из груди, а невидящий взгляд устремлен в пустоту. – Так-так, молодой человек, значит, ты и есть Аполодоро, наш Аполодоро?

Юноша задыхается от волнения и вспоминает почему-то несчастного кролика, настолько ему не по себе от испытующего взгляда философа.

– Но, будь любезен, скажи что-нибудь.

– Что-нибудь! – эхом откликается Аполодоро.

– Черт возьми, да ты не лишен остроумия! – милостиво улыбается дон Фульхенсио.

Молодой человек, чуточку успокоившись, смотрит на simia sapiens.

– Но неужели тебе, парень, так ничего другого в голову и не приходит?

– А что, по-вашему, должно мне прийти в голову дон Фульхенсио?

– Да что хочешь…

– Мой отец…

– Ну ладно, возьмем быка за рога. Прежде всего выкинь из головы…

Философ замолкает, он хотел было сказать: «выкинь из головы, что из тебя получится гений», но тут же вспомнил, что, только нацелившись на недосягаемое можно достичь вершины того, что в твоих силах, и остановился. В этот момент в дверях появляется безмятежное румяное лицо доньи Эдельмиры, окаймленное светлым париком. Окинув молодого человека властным испытующим взглядом, хозяйка дома произносит:

– Фульхе, будь добр, выйди ко мне на минутку.

– Послушай, Мира, ну зачем ты меня называешь Фульхе? – говорит философ жене, когда юноша уже не может его услышать.

– Да, ты прав. Но, неважно…

Муж и жена начинают о чем-то шушукаться. Аполодоро тем временем мысленно продолжает созерцать спокойное румяное лицо, словно бы ребячье, которое никак не вяжется со светлым париком и монументальной фигурой. Потом осматривается, видит simia sapiens и homo insipiens и спрашивает себя, что бы все это значило.

Возвращается дон Фульхенсио, идет к своему креслу, садится и, записав в тетрадь сентенцию «человек – это афоризм», начинает беседу:

– Дорогой Аполодоро, ты уже ознакомился с новой большой задачей, которую тебе предстоит выполнить, и ты к этому подготовлен… Ars longa, vita brevis, [22]как в свое время сказал по-гречески Гиппократ, а мы повторяем теперь по-латыни. Однако, с тобой, мальчик мой, я буду говорить на языке экзотерическом, простом, общепринятом, не прибегая к тому способу, который разработан в моем труде «Ars magna combinatoria». Ты еще молод и недостаточно окреп духом, для того чтобы насладиться чудесными вещами, сокрытыми от глаз простых смертных, рабов здравого смысла. О, этот здравый смысл простых смертных! Здравый смысл – это бич рода человеческого! Берегись его, остерегайся этого самого здравого смысла, беги от него как от чумы! Здравый смысл – это суждение, полученное общедоступными средствами познания; вот, например, в стране, где только один человек обладал бы микроскопом и телескопом, его сограждане сочли бы его лишенным здравого смысла, если бы он сообщил им о результатах своих наблюдении, ибо сами они судят о вещах, глядя на них невооруженным глазом, – он-то и есть источник здравого смысла, средство дознания, лежащее в его основе. Впрочем, соблюдай осторожность, а то как бы не оказалось, что ты в микроскоп смотришь на звезды, а в телескоп – на инфузории. Если же кто-то тебе скажет, что здравый смысл – самое великое достижение ума, отвернись от этого человека, потому что он набитый дурак. Брысь! – стряхивает философ кота, забравшегося к нему на колени. – Что ты сейчас изучаешь?