Мигель де Унамуно - Любовь и педагогика

– Что это, стихи? Стишки, сын мои?! – восклицает отец, застигнув сына за этим занятием, и, не получив ответа, добавляет: – Что ж, надо все попробовать; как попытка – куда ни шло!

– Разве нет гениев среди поэтов?

– Были, друг мой, были в те времена, когда люда прислушивались исключительно к тому, что им преподносилось в стихах, но современный гений может быть только социологом, а поэзия – это промежуточный вал искусства, преходящий… Ну, а как твоя концепция вселенной?

– Подвигается понемногу.

Но правду скрыть не удается: дон Авито все-таки натыкается на книги, рисунки, гравюры, заметки и раскрывает рот от изумления, он ничего не понимает. А Марина, мать, бедная сонная Материя, говорит в момент пробуждения:

– Наш мальчик влюблен.

– Влюблен? Мой сын влюблен? Глупости! Не может быть…

Но, видя печальную улыбку на лице тихой, немногословной матери, спрашивает:

– Ты что-нибудь знаешь?

– Я? Нет…

– Так откуда же?…

– Да по нему сразу видно! Чему же еще тут быть?

– Ты это видела, должно быть, в твоем сомнамбулическом сне! Что за чушь! Влюбиться в его возрасте?! Он-только-только созрел!..

А персональный бес: «Ты пал, а раз ты пал, падет и он, и все падут, и будете вы падать без конца».

Авито задумывается и в конечном счете приходит к убеждению, что нет дыма без огня, и тогда он решает дать смертный бой, чтобы спасти гения. При этом он чувствует прилив возмущения: Марина раскрыла секрет раньше его, это она произвела на свет сына, способного влюбиться в таком раннем возрасте, она некогда заставила влюбиться и его самого. Любовь! Вечно эта любовь становится на пути великих свершений! Сколько времени потратило человечество впустую на эту треклятую любовь! В случае с Аполодоро это и понятно: он сын своей матери, разве она не влюбилась в свое время в него, Авито? Ведь если хорошенько подумать, она, в сущности, влюблена в него и теперь!

Карраскалю не терпится пойти к дону Фульхенсио:

– Он влюбился!

Отец гения ожидал услышать все, что угодно, кроме флегматичного ответа философа:

– Это естественно!

– Да, не спорю, но…

– Что – но?

– Это неразумно!

– Природа превыше разума.

– Но ведь разум должен подчинить себе природу.

– Разум порожден природой.

– Однако природу надлежит образумить.

– То воля рока, – сухо ответствует дон Фульхенсио, раздраженный тем, что на этот раз дон Авито ему возражает.

– А что есть против рока?

– Сам же рок!

– Влюбился, влюбился, влюбился! Не будет у нас никакого гения…

– Разве гении не влюбляются?

– Конечно, нет. Гении не может влюбиться.

– А впрочем, откажитесь вы от задачи сделать из него гения, в самый раз будет, если мы воспитаем в нем талант.

– Подумать только, влюбился! А что по этому поводу говорит педагогика?

– Скажите-ка мне, друг мой Карраскаль, юноша влюблен абстрактно или конкретно?

– А в чем тут разница?

Карраскаль заранее поднимает брови, ожидая чего-нибудь потрясающего.

– Я хочу знать, влюблен ли он в какую-то определенную девушку или женщину во плоти, или же его тянет к женщине вообще?

– Как это вообще?

Карраскаль ошалело глядит на философа.

– Очень просто, вообще. Любовь, друг мой, не индуктивна, а дедуктивна, она движется не от конкретного к абстрактному, а, наоборот, спускается от абстрактного к конкретному, ее вернее определил Платон, чем Аристотель, она начинается с любви к женщине вообще и в каждой особи воспринимает только вид; конкретизация, по-видимому, приходит много позже… Я говорю «по-видимому», ибо в реальной действительности она полностью конкретизируется только в чувствах героических, исторических, ставших легендарными, в них абстрактное получило свое абсолютное воплощение: Джульетта, Беатриче, Дидона, Исабель де Сегура, Шарлотта, Манон Леско [26]– это всё конкретные воплощения абстрактной идеи…

«Хорошенькое дело! – говорит Карраскалю персональный бес, а на улице еще поддразнивает его: – Влюбился! Влюбился! А что, если конкретно?»

Любовь Аполодоро действительно прошла стадию конкретизации. Случилось это в доме учителя рисования, где Аполодоро вместе с другими юношами оттачивал свой талант.

Дон Эпифанио, добрый по натуре человек, из которого, по мнению многих, мог бы получиться великий художник, привязался к юноше. Поправляя ему рисунок, он обычно говорит:

– Главное – это жить, Аполо, надо жить, а все остальное – дребедень.

Дон Авито не в восторге от странных идей дона Эпифанио, или, как он их называет, антиидей, но, в конце-то концов, идеи рисованию не помеха. И Авито идет на компромисс. Еще один компромисс – куда ни шло.

Как-то раз, то ли направляясь в студию, то ли выходя из нее через квартиру дона Эпифанио, Аполодоро увидел в полутьме коридора призрак: девичью фигуру, которая не шла, а бесшумно плыла по воздуху, едва касаясь пола. В другой раз он увидел через полуоткрытую дверь в глубине комнаты, возле крытого балкона, ту же фигуру, склоненную над шитьем в мягком свете, пробивавшемся сквозь занавески, словно перед ним была картина, написанная неискушенной рукой, не образ во плоти, а скорее символ этого царства уюта и полумрака, нежная фиалка домашнего очага. Неяркий свет мягко оттенял линии ее профиля, четкого, как на свинцово-стеклянной мозаике, ее полуоткрытые уста как будто беззвучно молились, а грудь мерно вздымалась и опускалась над шитьем. Это видение зачаровало Аполодоро.

Но вот Кларита открывает ему дверь, расцветает невольной улыбкой, а глаза у нее такие озорные, такие выразительные, искренние, многозначительные, в них столько воспитательной и дидактической силы! Они – живое приглашение к жизни, непрерывный урок искренности и любви! Коснеющим языком бормочет Аполодоро: «Добрый день!», а она от его смущения заливается краской.

– Заходите, Аполодоро, заходите!

«"Заходите, заходите!" – какая божественная музыка в этих ее словах! Какая талантливая девушка, как она развита, как во всем разбирается, как до всего доходит чутьем, как одарена, как она цельна, трансцендентна, циклична! О, «заходите, заходите!» – в этих словах все. В них – наука чистейшей воды. Наука? Больше: наука наук! И того больше! А что же еще?» На пороге Аполодоро спотыкается, щеку его задевает девичий локон, побег виноградной лозы, и щеку словно обжигает, а оставшись один, он проводит пальцами по щеке, целует пальцы и даже их лижет.

Но откуда в нем такая смелость, решимость, не рекомендуемая педагогикой, не свойственная гению? У него изменяется состав крови, он сбрасывает со своей души старую оболочку и появляется в новом обличье – он мужчина. Сердце его переходит на галоп, и от этого галопа кровь ударяет ему в голову, и называется этот удар любовью. Да, бывают приступы, колики, обострения любви, охватывающие все существо человека, когда любимый образ – единственная зацепка в жизни. Да, «надо жить, жить, а все остальное – дребедень», – говорит отец той, что стала для него жизнью. Отныне Аполодоро уже не так одинок в своем тайном саду блаженства. Перед ним открылся мир.