Мигель де Унамуно - Любовь и педагогика

– Вы что же, полагаете, что я нуждаюсь в ком-то, кто вбивал бы мне в голову все на свете?!

– Тш-ш, не так громко, зачем поднимать крик?

– Так вы меня считаете марионеткой? Со мной такие вещи…

– Да тише, говорят вам, уймитесь, а то я заткну вам рот платком.

– Значит, по-вашему, я круглый дурак?!

– Стоп! Не будьте ребенком и не валяйте дурака. Ваш отец совсем задурил вам голову своей педагогикой. По правде говоря, после всей вашей зубрежки, да еще после того как вы вылезли курам на смех с вашей повестушкой, вы не можете претендовать на любовь такой девушки, как Кларита. Учитесь жить, пейте липовый чаи и побольше думайте сами. А теперь прощайте, мне некогда.

Федерико входит в парадную одного из домов, и Аполодоро снова остается в одиночестве. Слезы застилают ему глаза, все вокруг мутнеет, интерес к жизни начинает у пего испаряться, несчастный горестно плачет: «Да, я подам в отставку, уйду… убью себя… О, отец, отец!»

Все против него, все над ним насмехаются. Ему стыдно перед знакомыми, которые украдкой на него поглядывают и про себя, как видно, говорят: «Вот идет сын дона Авито, из которого делают гения. Бедняжка!» Проклятый мир, в котором все построено на лжи и несправедливости, начинает вызывать у Аполодоро несварение желудка, повышает кислотность, что ведет к ипохондрии и заражению крови, а кровь заражает мозг. И вот уже в один прекрасный день кто-то из друзей Аполодоро отваживается спросить: «Как поживает твоя экс-нареченная?» Экс-нареченная! Назвать так Клариту!

Молодой человек решает обратить свою месть против дона Фульхенсио, этого змея-искусителя, человека злонамеренного и над всем насмехающегося. К тому же в доме философа он увидит донью Эдельмиру: какие у нее все-таки роскошные формы! Какая она еще румяная и сдобная! А какой парик!

И вот он в доме дона Фульхенсио. На этот раз философ, как ни странно, серьезен.

– Здравствуй, Аполодоро. Что привело тебя ко мне? Где ты пропадал? У тебя озабоченный вид. Что случилось?

– Что со мной могло случиться, дон Фульхенсио? Только то, что вы с моим отцом сделали меня несчастным, очень несчастным; я хочу умереть!

И Аполодоро ударяется в слезы, как ребенок.

– Ну-ну, мальчик мой, ну что ты, Аполодоро, успокойся, успокойся же… Наверняка пустяк какой-нибудь. Да не будь ты таким!..

– Не будь таким… не будь таким… А какой же я еще, если не такой, каким вы меня сделали?

– Но скажи мне, что у тебя за беда? Ты все еще переживаешь фиаско с твоей повестью? Да, я говорил с тобой резко, но прими во внимание…

– Нет, дело не в этом.

– А-а, понял! Так от тебя ушла невеста?

Помолчав, философ заключает:

– Но это не имеет никакого значения.

– Не имеет значения… не имеет значения… Как бы не так! Это для вас не имеет значения. А надо мной все смеются, все!

– Это тебе кажется!

– И все меня презирают…

– Ну, будь же благоразумен, доверься мне, открой мне свое сердце, Аполодоро, облегчи свою душу, расскажи мне обо всем.

Дон Фульхенсио идет к двери кабинета, запирает ее на ключ, и начинается настоящая исповедь, которая состоит из восклицаний, прерываемых слезами и рыданиями. Когда она заканчивается, философ встает, прохаживается, глядя в пол, по комнате, потом подвигает свой стул поближе к гостю и в полумраке от наступивших сумерек говорит ему тихо, чуть не на ухо:

– Ты знаешь, Аполодоро, что такое геростратство?

– Нет, да и зачем мне это нужно…

– Еще как нужно, и не только тебе, нам всем это нужно знать. Геростратство – болезнь нашего века, я сам им страдаю, и тебя мы хотели им заразить.

– Так что же оно такое?

– Вот видишь, выходит – нужно! Знаешь, кто такой был Герострат? Это был человек, который сжег храм в Эфесе единственно ради того, чтобы обессмертить свое имя; мы точно так же сжигаем свое счастье, чтобы наше имя, пустой звук, дошло до потомков. До потомков! Да, Аполодоро, – философ берет молодого человека за руку, – мы не верим уже в бессмертие души, смерть пугает нас, пугает нас всех, каждому леденит сердце перспектива замогильного небытия, вечной пустоты. Мы сознаем всю безнадежную мрачность зловещей процессии теней, шествующих из ничего в ничто, и путь этот для нас словно сон, Аполодоро, словно сон, даже иллюзия сна, и однажды вечером ты уснешь, чтобы не проснуться никогда-никогда, и у тебя нет утешения, что ты познаешь потусторонний мир. Те, кто утверждает, что им на это наплевать, либо лжецы, либо дураки, заскорузлые сердца, жалкие люди, которые фактически не живут, ибо жить, друг мой, значит стремиться к бессмертию. В свое время погибнет весь наш мир и с ним – вся его история; вечному забвению будет предано имя Герострата, и никто не будет знать, кто такие были Гомер, Наполеон, Христос… Проживи несколько дней, несколько лет, веков, тысяч веков – конец один. А раз мы не верим в бессмертие души, мы мечтаем о том, чтобы имя наше не умерло вместе с нашим телом, чтобы о нас помнили, чтоб мы продолжали жать в памяти людей. Жалкая жизнь!

Слезы Аполодоро уже высохли, он с трепетом внемлет словам философа.

– Кто я такой? Я человек, который сознает, что живот, приказывает себе жить, а не живет себе как живется, который хочет жить, Аполодоро, жить, жить. У меня – воля к жизни, а не покорность ей; не покоряюсь я и смерти, потому что хочу жить. Не покоряюсь смерти, не поддаюсь ей… но я умру!

В последнем слове звучат слезы.

– И вот я, Аполодоро, прячу свою боль и стараюсь привлечь к себе внимание эксцентричностью. День и ночь размышляю я о вечности, этой ненасытной пустоте, а у меня нет детей, Аполодоро, нет детей… нет детей…

Речь его прерывают рыдания. Юноша и старик льют слезы, заключив друг друга в объятия.

– О, сколько фантазии! Сколько грез! Грез о смерти жизни и о жизни смерти! Есть ли у нас право на жизнь? Или долг умереть? Стать богами! Богами! Бессмертными богами! О, эта смерть! Гляди!

И философ показывает Аполодоро лист бумаги, на котором написаны имена ученых, философов, мыслителей, и после каждого имени – цифры: Кант, 80; Ньютон, 85; Гегель, 61; Юм, 65; Руссо, 66; Шопенгауэр, 72; Спиноза, 45; Декарт, 54; Лейбниц, 70 и многие другие, также с цифрами.

– Знаешь, что это такое? Это число прожитых каждым из них лет, возраст, в котором умирали эти великие мыслители; я вывожу среднее арифметическое, чтобы примерно определить срок своей жизни. А видишь стопку бумаг в другом ящике? Это планы моих будущих трудов. Я сказал себе: «Пока я не выполню их, я не умру». Но как жаль, что я не могу верить в собственное бессмертие! Почему бы мне не быть первым человеком, который не умрет? Разве смерть – метафизическая необходимость? И вот я придумал шутку: кто твердо и до конца верит в свое бессмертие и ни на мгновение не усомнится в этом, тот никогда не умрет. Но горе ему, если он даже в муках агонии возымеет хоть тень сомнения в том, что ему не суждено умереть! Горе ему, если он подумает: «А что, если я умру?» Ибо тогда он пропал, ему конец. Так я играл, выдумывая подобные шутки, о этим ужасным призраком. Ты знаешь, что ничего не пропадает…