Мигель де Унамуно - Любовь и педагогика

– Закон сохранения энергии… переход энергии из одной формы в другую… – бормочет Аполодоро.

– Ничто не исчезает: ни материя, ни энергия, ни движение, ни форма. Все отпечатки, произведенные в нашем мозгу, регистрируются в нем, пусть мы о них и не вспоминаем, не обращаем внимания на факт их приобретения, – они остаются, как на стене остаются следы мимолетных теней. Нет только достаточно сильного реактива для их проявления. Все, что поступает в нас через наши органы чувств, остается в нас, в бездонном море подсознательного, в котором живет весь мир и все прошлое, в том числе наши отцы, деды, прадеды и так далее до бесконечности…

– Как же так?

– Ну, дай мне помечтать. Разве не наследуем мы у родителей черты лица, все органы, расу, биологический вид? Разумеется, наследуем; стало быть, мы несем в себе собственного отца, только его отдельные черты, его самые индивидуальные особенности тонут в бездне подсознания… Таким образом, когда среди внуков наших внуков появляется человек-интеллект, который весь – сознание (сознание охватывает весь его организм), он осознает каждую клеточку и ее смысл, – вот тогда в нем возрождаются его родители, родители его родителей, мы все возродимся в наших потомках…

– Как это красиво! – вырывается у Аполодоро.

– Красиво, да. Но разве красивое истинно? Л как же быть тем, у кого нет детей? Я все время мучаюсь этой проблемой. Мы, бездетные, воспроизводим себя в своих трудах, они – наши детища, в каждом из них полностью отражен наш дух, и тот, кто такое произведение воспримет, воспримет нас целиком. И как знать, быть может, когда я умру и тело мое разложится, какая-нибудь из моих клеточек превратится в амебу и как таковая начнет размножаться и размножать мое сознание. Ибо сознание мое все во мне, Аполодоро, в каждой из моих клеточек, в этом вся тайна естества человеческого… Но… самое верное все же – иметь детей… иметь детей… Производи детей, Аполодоро, производи детей. Это так красиво! Разве нет?

– О, какие мечты, дон Фульхенсио!

– Да, мечты. Я читаю Вейсмана, [33]и мне хочется верить, что мы – воплощение божественных идей, и мне нужен бог, Аполодоро, до зарезу нужен бог, чтобы сделаться бессмертным… Жить, жить, жить…

– Умереть… уснуть! Уснуть… и может, грезить!

– Откуда родилось искусство? Из жажды бессмертия. Она же воздвигла пирамиды и сфинкса, дремлющего у их подножия. Говорят, искусство родилось из игр. Игра! Игра есть усилие, попытка выйти из сферы логики, потому что логика приводит к мысли о смерти. Меня называют материалистом. Да, я материалист, ибо хочу материального бессмертия, хочу сохранить свою форму и субстанцию. Хочу, чтобы жил я, я, я, я, я… Но… производи детей, Аполодоро, производи детей!

Под это заклинание, венчающее печальную речь философа, в душе Аполодоро вспыхивает страстное желание стать отцом, производить детей, он вспоминает Клариту и тяжко вздыхает. Прощаясь, роняет слезы па плечо дона Фульхенсио. На обратном пути Аполодоро думает: «Я недоношенный гений; а кто не соответствует должности, обязан подать в отставку… Подам, подам в отставку, убью себя. Бедный дон Фульхенсио! Я покончу с собой, иначе что же я скажу Менагути? Но сначала надо обеспечить себе это самое бессмертие, а вдруг оно и па самом деле существует! Как знать, кому это известно? Мама верит в другое бессмертие, ждет и страдает, терпит отца… верит в другое… Вот этот прохожий тоже как-то странно на меня смотрит, видно, читал мою повесть или знает про историю с Кларитой; знает, наверное, меня или моего отца и в душе смеется надо мной, как и все остальные. Нет, в отставку, в отставку!»

Вчера Аполодоро увидел проходившую вдалеке Кларету, и не совсем еще погасшая любовь вспыхнула в нем с новой силой, только теперь он понял, что любил ее, любил всей душой, только теперь, когда ее любит другой и она любит другого. И вот Аполодоро решает: «Раз уж я не могу стать гением в жизни, я стану им, приняв смерть; напишу книгу о необходимости умереть, когда любовь не удалась, и убью себя, умру во имя бессмертия…

но сначала, Аполодоро, производи детей, производи детей, в них ищи бессмертия себе… А вдруг и в самом деле!..» Тут он видит на улице ужасную сцену, ранящую его взор и душу, и прерывает свой монолог. У стены дома валяется на земле несчастный эпилептик и в судорогах повторяет одни и те же нелепые и смешные жесты; кривит рот, закатывает глаза и водит рукой, будто играет на гитаре, а его окружают пятеро мальчишек в полном удовольствии от зрелища.

– Ну-ка, Фраскито, сыграй малагеныо.

И Фраскито будто бы играет, подмигивает то одним то другим глазом, кривит рот, а мальчишки передразнивают его, повторяя его жесты и гримасы. Возмущенный Аполодоро кричит им:

– Прочь отсюда, сорванцы, не то я вам надаю как следует! Насмехаться над несчастьем…

Нищий, в чью шапку Аполодоро бросил монету, благо дарит его еще более сильными конвульсиями, мальчишки же кричат издали:

– Подумаешь, какой важный сеньор! Чистоплюй! Зануда!

«Зануда» у здешних ребят – самое страшное оскорбление, во всяком случае, было таким, когда Аполодоро ходил в школу; даже дети его презирают. Неужели они знают про повесть? Или о Кларите? Может, знают, чей он сын? Знают, что из него растили гения?

Аполодоро продолжает свой путь, и образ эпилептика преследует его, этот образ – непонятно почему – напоминает ему о доктрине, которую в свое время излагал ему дон Фульхенсио. Заключается она в том, что, поскольку от великого до смешного, как говорится, один шаг, то можно сказать, что и от смешного до великого расстояние ничуть не больше. Истинно великое покрывается оболочкой смешного, истинно трагическое предстает в виде гротеска. От возвышенного до смешного один шаг, шаг вглубь, который еще более возвышает высокое, делает из него высший продукт перегонки. Если бы боги существовали и им пришлось бы жить с людьми, в результате получились бы гротескные существа. И Аполодоро говорит себе: «Должно быть, я до великого смешон! Уйду в отставку, и тогда моя смехотворность возвысится… Уйду… Но прежде – производи детей, Аполодоро!»

Придя домой, он проходит в свою комнату, раскрывает книгу, а оттуда личный бес шепчет ему: «Твой отец – дуралей; если бы ты родился не от такого дуралея… Но, может, он не столько глуп, сколько завистлив: он воспитал тебя таким специально, чтобы ты его не превзошел… Нет, нет, просто у него мозги набекрень». Стучат в дверь, Аполодоро говорит: «Войдите!», и появляется дон Авито.

– Нам надо поговорить, Аполодоро.

– Слушаю.

– Я замечаю в тебе с некоторых пор что-то странное, и ты все в меньшей степени оправдываешь мои надежды.