Мигель де Унамуно - Любовь и педагогика

– Человек как личность уже умер, но плоть его продолжает жить. Если сейчас через тело пропустить гальванический ток, мышцы будут сокращаться. Белковые вещества еще не свернулись, клетки не достигли максимальной плотности, окоченение не наступило. Концентрация – это смерть, расширение – жизнь, запомни это, Аполодоро, и не концентрируйся, а расширяйся. Ты что, плачешь?

– Я плачу по тебе, отец.

– По мне? Что-то не понял. Даже когда труп окоченеет, волосы и ногти будут продолжать расти, как обычно, останутся живыми белые кровяные тельца, эти амебовидные клетки. Нет определенного момента, в который прекращается жизнь и наступает смерть, смерть развивается из жизни, это явление физиологи называют некробиозом, а дон Фульхенсио – смертью жизни.

«Производи детей!» – звучит в ушах Аполодоро при упоминании имени философа.

– Смерть имеет свою жизнь, скажем так, свои гистолитические и метаморфотические процессы…

Услышав вздох Марины, дон Авито добавляет:

– Это же все естественно! Как много еще предстоит сделать науке для подавления наших инстинктов!

И отец уходит.

Марина, словно пробудившись от кошмара, поднимает голову, смотрит на сына безумными глазами и восклицает: «Луис, Луис, Луис!» Мать и сын заключают друг друга в объятия и молча плачут.

– Роса, Роса, дочь моя… Луис, Луис, мой Луис, Роса, моя Роса! Что это за мир, пресвятая дева, что за мир! Луис… Луис… Луис…

– Папа…

– Молчи, Аполодоро… Луис… Луис… молчи, мой Луис… Роса, моя Роса… Роса!

– Но, мама…

– Я хочу умереть, Луис… А ты разве не хочешь?

Аполодоро устремляет взор на усопшую, при этих словах его бросает в дрожь.

– Успокойся, мама…

– Молчи, тише, ты ее разбудишь… Разве не видишь, она спит!

Оба молча прислушиваются к доносящимся откуда-то издалека, из невидимого пространства, словам песенки:

Беззвучная песня затихает вдали:

– Мама!

– Тс-с-с, он сейчас придет, Аполодоро.

– Нет, не придет.

– Не придет?

– Нет.

– Посмотри, Луис, какая она хорошенькая, посмотри… Роса, моя Роса, жизнь моя!

«Ах, Кларита!» – бормочет Аполодоро.

Мать и сын закрывают глаза усопшей и выходят.

После смерти сестры в душе Аполодоро зов инстинкта звучит еще сильней: «Стань бессмертным!» Это безумное желание обострилось у него в тот день, когда он увидел Клариту, а теперь завладело им целиком. И вот через несколько дней во тьме слышится: «Тише, молчи… Кларита! Кларита! Кларита!» Чтобы уговорить Петру, пришлось, конечно, пообещать…

Очень скоро Аполодоро сознает, что он натворил, его охватывает стыд, презрение, отвращение к самому себе: «Уйду в отставку, теперь уж точно уйду?» Бедная Петра!

К тому же скоро состоится свадьба Клариты, о помолвке уже объявлено.

Написать что-нибудь вроде завещания? Нет, пусть это будет торжественный, серьезный акт, простой и естественный, без громких фраз и красивых жестов, пусть хоть после смерти над ним не смеются.

Аполодоро сидит у себя в комнате и размышляет: «На покой, на покой! На вечное упокоение! Я низкий человек, я сделал подлость, все надо мной смеются, ни на что я не годен. Мне все преподносили в готовом виде во избежание каких бы то ни было случайностей! Даже когда меня предоставляли самому себе, это делалось в соответствии с системой. Теперь я узнаю, куда мы идем… Чем скорей, тем лучше! Это стоило бы сделать даже из одного любопытства, из любви к знанию. Таким путем я избавлюсь от сомнений по поводу этой пугающей проблемы. А если там ничего нет?»

Стучат в дверь.

– Войдите.

– Ради бога, сеньорито, не забудьте…

– Не беспокойся, Петра, я все улажу; а сейчас поди, поди, оставь меня.

«Я негодяй, я сделал подлость. Прощай, мама, милый мой призрак! Оставляю тебя в царстве теней, ухожу в мир осязаемых предметов; ты остаешься среди фикций, а я буду почивать в лоне единственной вечной реальности… Прощай, Клара, мой свет и моя тьма, [35]моя сладкая иллюзия! Ты сумела исторгнуть меня из царства педагогики, превратила в человека из кандидата в гении, так производи же людей, людей из плоти и крови, и ты будешь производить их с твоим другом жизни в любви, в любви, а не с помощью педагогики! Гений, гений! Гением рождаются, а не становятся, причем рождаются от самого крепкого объятия, самого нежного, самого страстного, от мгновения любви, одной любви, я в этом уверен, от самого неосознанного импульса. В момент зачатия гения родители теряют сознание, впадают в транс от любви, принадлежат друг другу словно во сне и зачинают гения, нисколько об этом не думая. Как жаль, что мне завтра подавать в отставку и я не успею развить эту блестящую теорию! Чтобы зачать гения, родители должны потерять сознание; тот, кто сознает, что он делает, когда делает ребенка, никогда не породит гения. Интересно, о чем думал мой отец, когда зачинал меня? Наверняка о кариогенезе или о чем-нибудь еще в том же духе, о педагогике, ну конечно, педагогике, мне сердце это подсказывает! Потому-то из меня и получился… Я низкий, бесчестный человек, я сделал подлость!..»

Час настал. Аполодоро запирает дверь, ставит на стол табурет, привязывает к крюку в потолке крепкую веревку, повисает на ней, испытывая прочность, забирается на табурет, делает петлю, накидывает ее на шею. На мгновение его останавливает мысль о том, что он будет смешно выглядеть, болтаясь под потолком словно окорок, но в конце концов он говорит себе: «Это возвышенно!» я отталкивает ногой табурет. «Я задыхаюсь, я задыхаюсь!» Ищет ногами табурет, хватается за веревку, но тут же теряет сознание навсегда.

Не увидев сына за обедом, дон Авито идет его искать и, завидев тело, свисающее с потолка, на секунду задумывается, потом вскакивает на стол, перерезает веревку, раскладывает сына тут же на столе, открывает ему рот и начинает ритмично дергать его за язык, – как знать, может, еще не поздно? Вскоре появляется мать, которая после смерти дочери бродит еще более сонная, чем раньше; увидев, что случилось, падает на стул и в каком-то отупении бормочет: «Сын мой, сын мой, Луис, мой сын!» Эти слова она твердит как молитву в такт ритмичному дерганью за язык. От этого заклинания Авито начинает ощущать какие-то непонятные сдвиги в душе, что-то в нем ломается, духовная почва уходит из-под ног, он словно летит в пустоту, смотрит на бездыханное тело сына, на жену и в тоске восклицает: «Сын мой!» Заслышав этот возглас, Материя встает, подходит к Форме, берет голову мужа, лихорадочно сжимает ее ладонями, целует в горячий лоб, и из самого сердца ее вырывается крик: «Сын мой!»