Мануэль Монтальбан - Пианист

– Боже мой! Неизбежно приходилось начинать с азов, с Адама и Евы.

– Разве этого мы ждали, на это надеялись?

– Не этого. Но все не так уж плохо.

– Дерьмо.

– У Тони Фисаса блестящее будущее. И у Жоана неплохо получилось. И у Мерсе.

– Тони сбежал. Просто-напросто смылся. А Жоан с Мерсе пусть утрутся тем, что имеют. Я завидую им только в одном – у них есть дети. Это Шуберт виноват. Он не хотел, чтобы у нас с ним были дети.

– И с другими не захотел.

– До других мне дела нет. Он говорит, что нынешние дети не доживут до старости. Как ты думаешь, это отговорка?

– Кто его знает.

– Ты смеешься надо мной?

– Нет, Ирене. Нет.

– Такими вещами на людях не занимаются.

Шуберт выбрал игривый тон, чтобы извлечь Ирене из объятий Вентуры. Ирене хотела было оттолкнуть Шуберта, но он был нужен ей, без него бы она не поднялась и не смогла встать вот так лицом к лицу с ним, своей половиной; могучая, растрепанная, на пол-ладони выше Шуберта и казавшаяся еще больше от исходившего от нее внутреннего жара, она обняла его в знак возвращения на круги своя и скрепила этот акт поцелуем. Вентура тоже поднялся, но едва распрямился, как ночь навалилась на него, и пришлось уцепиться за Жоана, чтобы устоять на ногах.

– Что с тобой? Пошли. Мы отвезем тебя домой. Машина на стоянке около «Панамы». А этих оставим, пускай себе мирятся.

– Луиса наверняка ждет тебя дома.

– Не надо. Идите. Я немного пройдусь.

– Прощай, Шуберт! – крикнул Жоан, надеясь таким образом избежать долгого прощания. Но Шуберт оторвался от Ирене и выразил им свое полное неудовольствие.

– Так уходите – и все?

– А как еще уходят?

– И ни о чем не договорились?

– Созвонимся.

И Мерсе пальчиком в воздухе обозначила диск невидимого телефона. Они махнули рукой и быстро пошли вверх по Рамблас, несколько раз обернувшись и улыбаясь, чтобы все-таки конец встречи выглядел счастливым. На пути им попалась женщина. Они остановились. Обменялись приветствиями, еще парой фраз и пошли дальше своим путем, а женщина перешла проезжую часть и направилась к Шуберту, Ирене и Вентуре.

– Это Луиса.

Луиса подошла к Вентуре и просто взяла его под руку.

– Кто куда, а я – домой.

– Пошли, пройдемся вверх по Рамблас.

Вентура упрямо покачал головой.

– Надо закончить путь. Дойти до моря.

– В такое время?

Ирене поддержала Вентуру и повернулась лицом в сторону моря, туда, где небо черным свинцом навалилось на статую Колумба, портовые строения и застывшие суда. Дверь «Капабланки» открылась, по переулку легким шагом шел пианист, хилое тельце наклонилось вперед, словно собираясь преодолеть сопротивление холодного ночного воздуха. Белоснежный плащ и шарф почти совсем скрывали фигуру старика; поравнявшись с четверкой друзей, он глянул на них с опаской, словно ничего хорошего не ожидал.

– До свидания, маэстро, – церемонно поклонился ему Шуберт.

Но пианист, похоже, не слышал. Он спустился с тротуара на брусчатку и уверенно зашагал посередине обезлюдевшего бульвара, мимо редких запоздалых полуночников, бродяг, прикорнувших у мешков и газетных кип, и мигающих огней патрульных автомобилей. Его белый плащ пропал из виду где-то на уровне «Панамы», и Вентура вздохнул: все на свете кончается.

– Что ты там напридумывал с этим пианистом? Расскажи нам, посмеемся вместе.

– Он похож на осколок другой жизни.

– Как всякий, кто не умрет от рака или от инфаркта к шестидесяти годам.

– Нет, я не про это. У него та жизнь внутри.

– Ты идешь к морю или нет?

В голосе Луисы слышалось нетерпение, и оба мужчины пошли следом за женщинами, прислушиваясь к их будничному разговору.

– Мне еще проверять пятьдесят контрольных.

– А у меня завтра опросный день. А потом надо отвести Вентуру к врачу.

Мужчины не разговаривали, Шуберт мучительно обдумывал, что сказать на прощание, как объяснить и какие оправдания найти всему, что случилось сегодня.

– Я представил себе, какими все мы будем к двухтысячному году. Фисас еще раз заглянет к нам из Соединенных Штатов, чтобы получить тут какое-нибудь почетное звание, honoris causa Барселонского университета. Ирене станет директором школы, кто бы мог подумать, я лично, рассуждая чисто академически, на нее и гроша бы не поставил. Жоан, наверное, вырастет в советника, у него лицо – в самый раз для каталонского министра. И я к чемунибудь прибьюсь, нет, конечно, не в системе высшего образования, а к какому-нибудь издательству, или, может, займусь изучением возможностей видеосистем, меня начинает интересовать эта штука применительно к издательскому делу. Делапьер – одно из двух: или, наконец, станет настоящим актером, или останется посредственностью, но вступит в брак с голландцем.

– Почему вступит в брак и почему именно с голландцем?

– Такие, как Делапьер, всегда вступают в брак с голландцами.

– А Луиса?

– Ах да, Луиса…

Но у Шуберта идеи относительно тысячелетия кончились, и, чтобы не отвечать на вопрос, имеющий отношение ко мне, он прибавляет шаг, догоняет женщин, говорит им что-то, вызывающее бурную реакцию, и оборачивается ко мне:

– Поторапливайся, Вентура. Море ждет нас. Надо дойти до конца.

Может, это обман зрения, но Вентуре кажется, что позади, на Рамблас, очень далеко, еще белеет плащ пианиста, указывая направление точно на север. Нет, пианиста там уже нет. Поравнявшись с улицей Оспиталь, он сходит с центра бульвара, словно ноги повинуются повороту гордиева узла, который по воле и эскизу Миро выложили на брусчатке, и углубляется в улицу Оспиталь, узкое, безлюдное ущелье между домами. Он идет все быстрее и быстрее, соревнуясь с самим собой, с тем пианистом, который и вчера и позавчера проделывал этот путь. Улочка, славная живописной древностью и нищетой, для пианиста всего лишь дорога, выводящая на площадь Падро с одинокой статуей святой Эулалии над съеденным эрозией фонтаном, откуда один путь – на улицу Ботелья. Пианист достает из кармана плаща большой ключ, открывает дверь и, взобравшись по лестнице, открывает еще одну дверь, потом спускается вниз, закрывает дверь на улицу и снова карабкается вверх по каменной лестнице, помогая себе локтями, одним упираясь в перила, а другим – в деревянную стену, с которой сыплется отсыревшая штукатурка; на темной площадке он переводит дух, пальцами ощупывает дверь, находит замочную скважину и другой рукой вставляет в нее ключ. Квартира разевает пасть и выдыхает ему в лицо свои запахи, запахи медленного гниения. Пианист запирает дверь аккуратно, как бы стал запирать рояль, и включает свет; лампочка под потолком освещает прихожую, вешалку со сломанным плечом, электропроводку на стене, консоль от какого-то гарнитура в восточном стиле и кипы перевязанных веревкой газет. На консоли – фарфоровая Диана-охотница, давно потерявшая свой блеск, указывает луком в сторону тонущего во тьме коридора.