Фридеш Каринти - Путешествие вокруг моего черепа

Неплохо было бы узнать, до какого этапа дошла операция. Как давно я здесь лежу? Руки-ноги у меня совершенно онемели – почему не ослабят ремни, ну хоть чуточку, самую малость, может, опасаются, как бы я не начал биться да не опрокинул стол? Чушь собачья! Ведь у меня затекли… онемели конечности…

Опять пошли выкачивать-вычерпывать, слышно, как внутри что-то хлюпает. Сколько же можно копаться в голове у человека, эй, господа, нельзя ли полегче! Сами видите, я молчу, вам не мешаю, но пора бы и несть знать! И вообще могли бы удостоить, хоть в двух словах проинформировать… Между прочим, как вы могли заметить, я ведь тоже нахожусь здесь своею собственной персоной и мне небезынтересно было бы узнать, долго ли еще вы намерены ковыряться в этой хлюпающей жиже.

Разве мы с вами – я и вы, господа, были когда-либо и станем ли когда-нибудь еще столь близки друг другу, как сейчас? Ведь я отлично знаю, что вы добрались до мозга и сейчас ворошите его, предварительно вычерпав жидкость, чтобы удобнее было работать… Мой мозг. Наверное, он пульсирует…

– Больно? Нет, не больно.

Нет, разворошенный мозг не причиняет мне боли. Какой-то инструмент с резким стуком падает на стеклянную поверхность – этот звук отдается болью. И доставляет боль промелькнувшая в голове мысль, которая не имеет отношения к происходящему и с которой я не в силах совладать. Она хочет прорваться на передний план, я сдерживаю, тесню ее, и это вызывает боль.

Нет, мозг не причиняет мне боли. Но ведь это куда абсурднее любой боли! Уж лучше бы было больно. Невероятность происходящего страшнее самой нестерпимой боли. Человек лежит на столе с вскрытым черепом, мозг торчит наружу – невероятно! И при этом человек жив, да что там жив, он не потерял сознания, способности мыслить – прямо невероятно! Невероятно, противоестественно, непристойно, некрасиво… так же противоестественно было… когда на высоте пяти тысяч метров… парил некий очень тяжелый предмет», парил вместо того, чтобы… камнем лететь вниз… как положено,… Нет, нет, господа… как бишь сказала несчастная утка… застенчиво и кротко… когда ей запрокинули шею… «этот нож – он совсем для другого… от него добра не жди…»

Полно вам шептаться, господа. Я бы и так все разобрал, если бы не был вынужден прислушиваться к самому себе. Перестаньте шептаться! Я слышу, как шепот становится все быстрее и ворчливее. И бесцеремоннее. Неужели вы не понимаете, что это неприлично? Мне до того стыдно, неловко! Прикройте же, прикройте чем-нибудь мой обнаженный мозг!

Должно быть, это происходило в тот момент, когда со лба Оливекроны сняли обруч, он погрузил в открытую полость микролампочку и при свете ее справа, на чуть покрасневшем мозжечке, под вторым слоем pia mater [48]увидел, а затем и слегка ощупал опухоль. Было одиннадцать утра, операция длилась уже два часа.

Будапешт, 4 мая 1936 года, понедельник. Люди чуть мрачнее обычного. Поскольку основным времяпрепровождением будапештцев является сидение в кафе и чтение газет, то каждому не хватает его привычной ежедневной газеты. Приходится довольствоваться выходящими по понедельникам утренними выпусками. Леон Блюм, по всей видимости, согласится сформировать правительство. «Ничего себе неделька началась!» – язвительно замечают сторонники правой оппозиции, пользуясь репликой цыгана, которого тащили на виселицу.

Для Цини, который ведет вольную холостяцкую жизнь, день мог бы оказаться вполне удачным: уроки заканчиваются к двенадцати часам, новый костюм, на примерку которого он ходил в субботу с моим приятелем Б., уже готов. Однако на первом же уроке преподаватель гимнастики интересуется, какие новости о моем состоянии, затем тот же вопрос задают и другие учителя. Наконец от одного из них Цини узнает, что сегодня мне делают операцию; все верно, мать еще на прошлой неделе упоминала в письме об этом. Стало быть, сегодня.

Рози оживленно снует по опустевшим комнатам и, даже покончив с уборкой, оставляет окна открытыми – такая чудесная погода. Пали, ее парнишка, сегодня возвращается из школы рано, весело носится из комнаты в комнату, вся квартира теперь в его распоряжении. Под руку ему попадается труба, ту-ту-ту-у! – дует он во всю мочь. Но Рози тотчас прибегает из кухни: немедленно положи трубу на место! Барин наш, бедняга, сейчас под ножом лежит, а он, вишь ты, расшумелся! Взял бы лучше Библию да сотворил молитву, как положено. Мальчонка исподтишка огрызается, мне, мол, из такой дали все равно трубу не услыхать.

Тем временем его отец, Пал Сабадош, направляется в город, вроде бы появилась надежда наконец-то заполучить какую-никакую работенку. Проходя по площади у театра, он слышит мое имя. Оборачивается и видит двух господ, беседующих промеж себя.

– Да, я сам читал. Сегодня или завтра. Это, брат, дело нешуточное.

– Какие уж тут шутки! А жаль его, такой славный человек был.

– Ты был знаком с ним?

– Раз как-то говорили с ним, мимоходом.

Габи в Шиофоке, идя к берегу Балатона, обнаруживает царапину на руке и заходит к курортному врачу смазать ее йодом. Доктор справляется обо мне, да, в последний раз, когда мы виделись, он был очень плох, но теперь ему будут делать операцию в этом… как его… да-да, в Стокгольме. А вы откуда знаете?

Вдова Ш., добрая душа, но неисправимая мечтательница, в меблированной комнатушке на окраине города сидит у стола с пером в руке.

Я задумчиво смотрит перед собою. Это длинное послание – уже четвертое по счету – тоже пойдет в корзинку для мусора, отправит она короткую записку, приложив к ней несколько розовых лепестков. Господи, спаси его и помилуй! Она готова навеки отказаться от встреч со мною, лишь бы я выздоровел.

В городском парке, в ресторане Гунделя уже выставили столики в сад, плавательный бассейн тоже открылся, но народу пока немного, тренер по плаванию – симпатичный толстяк – интересуется у знакомого господина, нет ли каких новостей обо мне. «Подумать только, еще осенью плавал тут, такой бодренький! А уж Цини до чего озорник, только и делал, что под воду нырял – ну, что твой индеец, и купальные туфли у дам с ножек стягивал. То-то визгу было! Бьюсь об заклад, что Цини вот-вот опять тут появится».

В уютном, тихом санатории на Швабской горе доктор Д., беседуя с кем-то в холле, доверительно сообщает, что до отъезда в Стокгольм я провел здесь целую неделю, и он, доктор, уже тогда заподозрил, что мои дела плохи.

Да, разговоры обо мне ведутся в самых разных местах.

Адольф – героический телефонист редакции, уже машинально отвечает на многочисленные телефонные запросы. Слушаю вас. да-да, сейчас идет операция, в дневном выпуске мы дадим подробное сообщение независимо от того, закончится к тому времени операция или нет. То есть как это – откуда узнаем? Видите ли, мы уже звонили в Стокгольм в половине десятого, сейчас снова соединились с больницей, как раз идет разговор… насколько я слышал, пока что операция проходит нормально… пожалуйста, до свидания… алло?… да, сейчас идет операция, в дневном выпуске мы дадим подробное…