Фридеш Каринти - Путешествие вокруг моего черепа

Мы ужинаем у X. вместе с давним моим приятелем – известным поэтом и стилистом, и еще одним весьма занятным человеком – невропатологом, с которым я тут и познакомился. Приятель мой – добропорядочный солидный человек – в свои пятьдесят лет ухитрился влюбиться; романтически молчаливый, скрытный, он ведет себя, как во времена своей двадцатилетней юности, и даже лицом помолодел. После ужина мы выходим на улицу вдвоем с невропатологом. Я с завистью отзываюсь о нашем приятеле: еще бы, какую сенсацию вызвал он этой своей любовью, – и пораженный, узнаю, что он тяжело болен, у него серьезное органическое заболевание; однако на сей раз мне почему-то не приходит в голову привычная утешительная мысль, посетившая меня и во время просмотра узкопленочного фильма, – мысль о том, что со мной подобного случиться не может.

С невропатологом – он к тому же занимается и психоанализом – мы заходим посидеть в небольшой ресторанчик. Пьем красное вино. Мой новый знакомец – на редкость интересная личность, необузданная душа, сплошь начиненный оригинальными мыслями и идеями: высокий, дородный, с крупной головой и округлой детской физиономией, он напоминает мне одного из романтических героев Томаса Манна. Одно время, говорит он, его весьма занимало то, что я пишу, да и сам я интересовал его с точки зрения аналитической, на этот счет у него есть свое индивидуальное представление. Я, в свою очередь, рассказываю ему, где только не перебывал за последнее время и чем только не занимался, словно желая подвести итог, а между тем я отнюдь не принадлежу к числу натур, обращенных к прошлому, я и поныне верю в безграничные возможности человека и являюсь противником фатализма. Он, улыбаясь, качает головой и заверяет меня, что одно не связано с другим, но при этом говорит обо мне, как о некоем давнем писателе, о котором можно вынести суждение, цитируя его же собственные слова. Я жалуюсь на поезда и участившиеся за последнее время головные боли. Он проявляет чрезвычайный интерес, задает мне какие-то загадочные вопросы, затем совершенно неожиданным образом – дерзкими скачками мысли на манер всех психоаналитиков – определяет «диагноз», смысл которого сводится к тому, что шум в ушах и головные боли тесно связаны с моим характером, заветными мечтами и разочарованиями, с моими детскими воспоминаниями и некоей новеллой о мусорном совке, написанной мною двадцать лет назад. Домой я возвращаюсь в хорошем настроении; не такая уж глупая штука этот психоанализ, думаю я не без некоторых угрызений совести, поскольку немало поизмывался над психоаналитиками; ведь по сути эти – с точки зрения несведущих людей – гротескные скачки от ассоциации к ассоциации и есть бережно-внимательное, точное описание болезни, и за ним не угнаться консервативному естествознанию, которое изучает лишь тело человека и проделывает с больным то же самое, что цыганки: под видом прогноза изрекает предсказания, если с человеком творится неладное; психоанализ никогда не впадает в подобную ошибку, его интересует лишь прошлое, а не будущее, которое так или иначе зависит от того, каковы намерения нашей непостижимой души. Тело, с точки зрения серьезного человека, – некое несущественное явление, рудимент, дурная одежка души.

На следующий день, сидя в кафе пополудни, я все еще нахожусь под впечатлением этого разговора. Даже с детскими переживаниями и совком для мусора психоаналитик тоже в точку попал – вот ведь стоило мне чуть выговориться, и уже полегчало. Головные боли тоже постепенно отпустят; телесные недуги, разумеется, всегда вызываемые душевным состоянием, проходят сами собой, если причина их своевременно осознается нами. Повреждение нанесено моей душе, стоит залечить его, и все войдет в норму. Недурно было бы заняться психоанализом. «Иди в психоанализ, Офелия», – рекомендует современный Гамлет своей возлюбленной. Смотрите-ка, даже мой прежний юмор ко мне вернулся.

И тут вдруг происходит нечто непостижимое.

Зеркало напротив меня словно бы сдвинулось с места – не намного, всего на каких-то несколько сантиметров, да так и осталось. Это бы еще не беда, вполне мог произойти обман зрения вроде слуховых моих галлюцинаций. Но что это?

Да, что это… такое непонятное… странное? Вернее, странно именно… даже не знаю, что… пожалуй, именно то и странно, что я никак не пойму смысл происходящего… и все же появилось нечто такое, чего еще никогда не было, вернее, не хватает чего-то такого, что существовало всегда, с тех пор, как я живу на свете и себя помню, просто я не привык обращать на это внимание. Поезда не грохочут, голова у меня не болит, да и вообще ничего не болит, сердце бьется нормально… зато…

Зато все вокруг, включая меня самого, утратило надежность существования. Столики в кафе стоят по-прежнему, два каких-то господина идут через зал, передо мной на столе кувшин с водой, спичечница. Но все вокруг приобрело чудовищно призрачный и условный характер, словно бы случайно находится там, где оно есть, и с таким же успехом могло бы находиться и где-нибудь в другом месте. И уж вовсе невероятное: я не уверен, что и сам я нахожусь здесь, а то, что находится здесь, – это и есть я сам… а может, это кувшин с водой сидит здесь, на диванчике, а я вместо него стою на подносе. Вся окружающая обстановка, словно из-под нее выдернули почву, завертелась вдруг. У меня такое ощущение, будто я немедленно должен ухватиться. Но за что? За стол или за диванчик нельзя, они тоже кружатся, нет ни одной неподвижной точки… вот разве что только внутри, в мозгу, если удастся найти какой-то образ, воспоминание, какое-то сцепление связей, которое поможет мне узнать самого себя… Или хотя бы одно слово… «Какая-то ошибка… – судорожно пытаюсь я пробормотать… – Ошибка…»

Ну же…

В зеркале я вижу свое лицо, белое, как мел. Но ведь тогда…

«Апоплексический удар», – пронзает меня мысль. Где-то лопнул сосуд. И я констатирую, что представлял себе это иначе. Я всегда слышал от других, да и сам повторял, насколько это проще и лучше чем долгая, мучительная болезнь: какой-то миг, и нет человека. Словно выстрел в голову. Выходит, я жестоко заблуждался. Если оно и верно, что все свершается за какой-то один миг, то этот миг тянется для меня дольше всей моей предыдущей жизни. Я пережил пока что всего лишь половину этого мгновения, и дожидаться последующей второй половины страшнее, чем осужденному, которого завтра утром должны повесить. Люди не умеют мерить время, существует одно-единственное измерение – скорость переживания, как в «Ускорении времени» Уэллса, где соответственно темпу чувств и впечатлений полгода равняются одной минуте.

И кто это выдумал, будто удар – благо или во всяком случае лучше боли?! Да нет такой муки, которая превзошла бы мои мучения, а между тем я не испытываю никакой боли. На улице светит солнце, я вижу свет, и все же внутри, в голове у меня, все вдруг погружается во мрак. И мною владеет одно-единственное чувство: если во второй половине мгновения мне не удастся, ухватив себя за чуприну, удержаться на поверхности воды, то в следующий момент я уже не смогу больше управлять судном, не смогу распоряжаться миллионами частиц и клеточек, властелином и повелителем которых с момента своего рождения я являюсь. И весь этот взбунтовавшийся народец превратится в некую безвольную массу и, высвободясь из-под моей насильственной тирании, займет свое исходное, естественное и благоприятное положение в гравитационном пространстве.