Хуан Гойтисоло - Остров

Магда сказала, что они не привыкли к бикини.

– У меня тоже есть бикини, но из-за них я его не надеваю. Мне кажется, что я голая.

– Ну и пусть… Что же в этом плохого?

– Нет, милая, я не люблю провокаций… Сколько угодно можешь считать меня старомодной или смешной, но когда я замечаю эти взгляды…

– А я за провокации, – отрезала Долорес. Она сказала это спокойно, однако пальцы ее дрожали. – Ты меня понимаешь, Клаудия?

– Да, – ответила я.

Она пошла купаться с Эллен. Магда закурила сигарету.

– А я не понимаю.

– О, – сказала я.

– Люди здесь очень примитивные. Они не получили никакого воспитания, и когда видят что-нибудь новое, удивляются.

Она объяснила мне, что в Торремолиносе, где блистают богатые туристы, царит страшная нищета.

– Есть семьи, живущие на трех квадратных метрах. Я побывала у некоторых из них и уверяю тебя, это ужасно…

Я возразила, что хорошо знакома с жизнью бедняков. В течение четырех лет я занималась благотворительностью и прекрасно знаю, чего они стоят. Алчные лица женщин из Крус-Дель-Молинильо все еще не стерлись в моей памяти. В приемной общественной кухни они ругались между собой из-за куска хлеба, как грубые торговки, вырывая его друг у друга «для своих деток», а потом перепродавали этот хлеб на улице Кордоба или вблизи рынка.

Я всегда смеялась над своим альтруизмом, когда вспоминала прошлое. Сколько ночей провела я без сна, сколько раз отказывалась от хлеба ради ближнего. Рекомендательные письма, написанные моей рукой, составили бы книгу в тысячу страниц, а ведь к ним надо еще прибавить бесконечные телефонные звонки и визиты. В восемнадцать лет мне казалось, что жизнь – это бесценный дар, и когда пришло время и смерть постучалась в каждую дверь, когда все летело вверх ногами, я наивно верила, что мир можно переделать. Это было чисто эмоциональным восприятием, – однажды на рассвете моих родителей расстреляли, не позволив мне даже поцеловать их, – и я в течение долгого времени была убеждена, что боролась за правое дело.

Мало-помалу действительность раскрыла мне глаза. После победы все пошло своим чередом, и жизнь потеряла для меня романтический ореол. Война ничего не изменила. Богачи вылезли из своих нор, Малага стала такой же, как прежде, и надо было снова и снова приносить себя в жертву, повторяя прежние деяния, словно чудо все еще было возможно. Эти усилия во имя того, чему я уже перестала верить, опустошили меня. Когда Рафаэль был назначен в Мадрид, мой энтузиазм уже исчез вместе с любовью к ближнему и идеализм военных лет сменился отвращением к добродетели, презрением и эгоизмом.

Я, как могла, объяснила все это Магде, и Долорес, которая слышала конец моей речи, сказала, обтираясь полотенцем:

– Оставь ее, она мазохистка… По правде говоря, ей страсть как приятно принимать на себя все слезы и болі людей.

– Есть вещи, которые нельзя терпеть, – возразила Магда.

Долорес вспыхнула, и в ее глазах сверкнули молнии.

– Но люди терпят, не так ли?!

Я боялась, что у них завяжется новый спор, но Магда ничего не ответила. Эллен курила с отсутствующим видом, через некоторое время она встала и пригласила нас в кабачок поесть сардин.

Дома я нашла записку от Лауры: «Зайду в 6 часов. Если сможешь, то позвони по 8-68». Я спросила Эрминию, кто принес эту записку, и она надолго задумалась.

– Какая-то сеньора, как только вы ушли… Кажется, она говорила с детьми…

Серхио и Луис играли в саду. Я позвала их и задала хорошую головомойку за голубей: если соседка подаст жалобу, то придут жандармы и, кто знает, может быть, их даже упрячут в тюрьму. Они слушали меня, опустив головы, с выражением смешного страха на лицах, и, так как они молчали, я позволила им удалиться.

– Если напроказничаете, – сказала я им напоследок, – старайтесь по крайней мере, чтоб я об этом не знала.

Рафаэль брился в своей комнате и через несколько минут вышел ко мне. Он порезался, и щека его слегка кровоточила. Он спросил, хорошо ли я провела время.

– Очень хорошо, – ответила я.

– Было неплохо, ты не находишь? Кстати, куда вы потом делись?

– Долорес повезла меня в Кариуэлу.

– Да? Я не заметил, как вы ушли. Искал Романа и вас обеих. Вы так тихо скрылись…

Я объяснила ему, что устала с дороги и мне не хотелось раскланиваться со всеми.

– Как тебе понравилась Долорес? – Ответ был настолько очевиден, что Рафаэль поспешил закончить, не ожидая его: – Роман ее не стоит, верно?

– Не знаю, – сказала я. – Мы с ним едва обменялись несколькими словами.

– А я думал, что он с вами.

– Нет. Когда мы уходили, его уже не было.

Рафаэль приложил руку к щеке, и, когда отнял, она была в крови.

– Ты смотрела письма, которые я оставил на столе?

– Да.

– Насколько я помню, одно из них от Энрике… Он не пишет, когда приедет?

– Во вторник.

– Я встретил его в Мадриде, он тебе не говорил? – Я отрицательно качнула головой. – Мы с ним столкнулись в коридоре министерства, и он сказал, что снял дом где-то в этих краях… в Toppe Кебрада или Чурриане.

Мне захотелось крикнуть: «Побеспокойся лучше о своих долах!» Но Рафаэль заметил мое раздражение и переменил тему разговора.

– Ужин затянулся до шести часов, можешь себе представить? В довершение всего я был вынужден проводить Валтасара и остальных и остался ночевать…

– Тебя никто ни о чем не спрашивал.

– Я знаю, – Рафаэль смотрел на меня смущенно. – Это вырвалось у меня против воли…

– Мы же условились, что не будем говорить о таких вещах… Почему ты обязательно должен все испортить?

Я говорила каким-то чужим голосом, и лицо Рафаэля стало жестким.

– Если ты думаешь, что мне очень приятно искать жену и слушать, как спрашивают, где она, а потом обнаружить, что она ушла…

– Ты имеешь в виду вчерашнее?

– Да.

– Это что, сцена ревности?

– Ревности? – Рафаэль тщетно пытался улыбнуться. – Если бы ты знала, как огорчил меня твой вопрос!

– Значит, все дело в том, чтобы сохранять видимость добрых отношений, не так ли? В таком случае, тебе надо прежде всего вести себя соответствующим образом.

Мы не могли говорить, не оскорбляя друг друга, и я попросила его оставить меня одну. Рафаэль пожал плечами.

– Как хочешь, – сказал он.

Уходя, он хлопнул дверью, а я легла на кровать. Было очень грустно думать о том, что теперь наши отношения ограничивались взаимными нападками. После стольких лет любви! Достаточно было, чтобы кто-то из нас сделал самое обычное замечание, как другой тут же отвечал оскорблением и злобными выпадами. Видимо, еще действовала инерция прежних отношений, хотя самих отношений уже не было, и это меня злило. Допустим, карьера Рафаэля требует от нас жертв, но почему при этом мы не можем вести себя как порядочные люди? Многие семьи находились в подобных обстоятельствах и жили, не отравляя себе существования. Почему мы не можем жить, как другие?