Генри Джеймс - Крылья голубки

– Значит, вы не слишком ужасного мнения обо мне?

Ответ ее был тем более ему ценен, что прозвучал без эмоциональных излияний, совершенно так, будто она вполне понимала, во что он сам, возможно, верил. Она же, поразмыслив над своим мнением о нем, ответила тем, что послужило ему поддержкой:

– О, вы были просто замечательны.

В следующий момент он вдруг осознал, что они все еще так и стоят друг перед другом. Теперь, с его помощью, она сняла плащ, хотя, когда, приняв его предложение сесть, она сняла и вуаль, Деншер обнаружил – по разрушительному отпечатку, который горе оставило на ее лице, – что ее ответ был единственным цветком, какой она смогла ему бросить. Ее слова стали ее единственным утешением ему, и утешение это все же зависело от имевшего место события. Они оба оказались в чуть прояснившемся узком сером пространстве, печальном, словно зимний рассвет, созданном их встречей. Образ, снова вызванный для него Сюзан, витал в этом пространстве, став гораздо крупнее: «Она повернулась лицом к стене». Он видел это с предельной ясностью, и похоже было, что своим молчанием они просто оставляли то, что он видел, витать в этом пространстве.

– Она вообще не говорит? Я хочу сказать, не говорит не только обо мне?

– Ни о чем – и ни о ком. – И она продолжала, Сюзан Шеперд, откровенно выкладывать, как ей пришлось все это воспринимать. – Она не хочет умирать. Подумайте о ее возрасте. Подумайте о ее доброте. Подумайте о ее красоте. Подумайте о том, что она такое вообще. О том, что у нее есть. Она лежит там и собирает все свои силы, держась за все это. Так что я благодарю Бога…! – Бедная дама завершила свою речь несколько непоследовательно.

Деншер был поражен:

– Вы благодарите Бога…?

– Что она так молчалива.

Он не переставал поражаться.

– Что она так молчалива?

– Она более чем молчалива. Она мрачна. А этого с ней никогда не бывало. Вот видите. Все эти дни. Я не могу вам объяснить. Только так лучше. Если бы она решилась сказать мне , меня бы это убило.

Деншер был в полной растерянности:

– Сказать вам?

– Что она чувствует. Как она держится. Как ей не хочется этого.

– Как ей не хочется умирать? Ну конечно ей этого не хочется.

Воцарилась долгая пауза, и оба они, вероятно, размышляли – даже сейчас – над тем, что можно было бы сделать, чтобы это предотвратить. Однако заговорил Деншер не об этом. «Мрачность» Милли и огромный затихший дворец возникли перед ним словно воочию; этот образ стоял перед его глазами рядом с маленькой женщиной, сидевшей здесь в кресле, словно она все еще находилась там, внутри, и ждала, прислушиваясь.

– Только… что же вы-то могли ей сделать дурного?

Миссис Стрингем, словно в непроницаемом тумане, обвела взглядом комнату:

– Не знаю. Вот – прихожу и говорю с вами о ней.

Эти слова снова вызвали у него колебания.

– Она так сильно меня ненавидит?

– Откуда мне знать? Как я могу узнать это? Никто никогда не узнает.

– Она никогда не скажет?

– Она никогда не скажет.

Деншер снова задумался.

– Она, должно быть, просто потрясающая.

– Она на самом деле потрясающая.

В общем, его приятельница ему помогла, и, приняв все это, насколько возможно, в расчет, он спросил:

– А она согласится снова увидеться со мной?

Его собеседница устремила на него удивленный взор:

– А следует ли вам хотеть увидеться с ней?

– Вы имеете в виду то, как вы ее описали? – Он почувствовал, как она удивлена, и это заставило его некоторое время помолчать. – Пожалуй, нет.

– Ну, тогда… – Миссис Стрингем вздохнула.

– Но если она сможет это вынести, я готов сделать все, что угодно.

С минуту она рассматривала такую возможность, но тщетно.

– Не вижу, что бы вы могли сделать.

– Я тоже. Но, может быть, она увидит?

Миссис Стрингем все думала и думала.

– Слишком поздно.

– Слишком поздно для нее увидеть…?

– Слишком поздно.

Здесь все решало ее отчаяние – это было совершенно очевидно, – и решение это его прямо-таки воспламенило.

– А что же доктор?! Все это время…?

– Таччини? О, он очень добр. Он очень гордится, что его инструктировал и одобрил великий лондонский врач. Он фактически от нас просто не выходит, так что я даже не знаю, как там его другие пациенты. Он считает ее просто великой персоной – что вполне справедливо, относится к ней как к особе королевской фамилии, следит за всем, что происходит. Но она едва согласилась его принять, и, хотя она великодушно разрешила ему приходить – потому что она заботится обо мне, дорогая моя девочка, – разрешила ему оставаться у нас – ради меня; он проводит бо́льшую часть своего времени у нее за дверью, то бродит по комнатам, то пытается меня как-то развлечь в этом кошмарном салоне венецианскими сплетнями, постоянно попадается мне навстречу то в дверях, то в зале, то на лестнице, с невыносимо приятной улыбкой. Мы с ним, – закончила Сюзан Шеперд, – о ней не говорим.

– По ее просьбе?

– Вот именно. Я ведь делаю только то, что она хочет. Мы говорим о ценах на продукты.

– Тоже по ее просьбе?

– Вот именно. Она назвала мне этот сюжет в тот первый раз, когда сказала, что Таччини может оставаться во дворце, сколько нам с ним угодно, если мне так спокойнее.

Деншер выслушал ее и понял.

– Но ведь вам с ним вовсе не спокойнее?

– Вовсе нет. Впрочем, – тут же добавила она, – это не его вина. Ничто не в силах меня успокоить.

– Ну разумеется, – заметил Деншер. – И, как я с ужасом чувствую, я тоже не в силах.

– Да. Только я пришла не ради этого.

– Вы пришли ради меня .

– Ну, тогда называйте это так. – Однако она смотрела на него глазами, теперь полными глубокого смысла, а в следующий миг в них появилось еще что-то, из самой глубокой глубины. – Я пришла, по сути, конечно…

– Вы пришли, по сути, конечно, ради нашей с вами подруги. Но если, как вы говорите, уже слишком поздно, чтобы я мог что-то сделать…?

Она не сводила с него глаз и с раздражением, что, как он видел, разрасталось в ней – ведь он сказал правду, – промолвила:

– Ну да, так я и сказала. Но ведь вы здесь, – и она снова обвела странным взглядом комнату, – а при том, что вы здесь, и при всем остальном я чувствую, что нам с вами нельзя ее покинуть.

– Не дай нам бог ее покинуть!

– Так вы ее не покинете ?

Ее тон заставил его вспыхнуть снова.

– Что вы такое говорите? Как это я ее «не покину», если она покидает меня?

– Так вы же только что сказали, что не желаете ее видеть!

– Я сказал, я этого не желаю, в свете того, что вы мне говорите. Я не желал этого, если мог увидеть ее только так, как вы заставляете меня ее видеть. Я очень желал бы этого, если бы мог ей помочь. Но даже тогда, – продолжал Деншер, сам не веря своим словам, – нужно было бы, чтобы сначала она сама выразила такое желание. А вот тут-то, – продолжал он свои объяснения, – и есть вся загвоздка. Сама она этого не захочет . Не может захотеть!