Генри Джеймс - Крылья голубки

Кейт наконец пришла, с той стороны, откуда он ее меньше всего ожидал, словно она шла от Мраморной арки: однако приход ее уже являлся ответом – и это было великое дело; ответ читался на ее лице и был ему так по душе, даже после ответов тетушки Мод, как с самого возвращения в Лондон не было ему по душе ничто другое. По правде говоря, на его телеграмму Кейт не ответила, и, поскольку она запаздывала, он начинал уже опасаться, что, интуитивно предполагая, на чем он снова собирается настаивать, она могла принять решение – впрочем, не такое уж для нее легкое – лишить его этого шанса. У него, конечно, будут – она это знала – еще другие шансы, но этот она, по-видимому, сочла особенно опасным. Это, как чувствовал и сам Деншер, как раз и было причиной, почему он так все подготовил, и он радовался даже, когда ждал, тому, что́ могли создавшиеся условия сказать ему об их более простых и значительно лучших временах. Пусть это был самый короткий день года, он мог бы, нет, он реально оказался на том же самом месте, по капризу природы, столь же пригодным для их цели, как послеполуденные часы тех солнечных дней, когда они устраивали свои первые свидания. У Деншера на виду то одно, то другое дерево на зеленой траве простирало обнаженные ветви над парою стульев, где когда-то они с Кейт имели обыкновение сидеть и где теперь – ведь они и правда могли посидеть здесь – они сумели бы вместе восстановить в памяти чистоту и ясность их лучших времен. Как бы то ни было, именно это и читалось на лице Кейт, когда своей стремительной походкой она приближалась к Деншеру. Стремительные ее движения, все более приближавшие девушку к нему, с самого начала, надо сказать, очень ему помогли, хотя бы тем, что заново продемонстрировали, как невероятно прекрасно она выглядит. Так оно и бывало всегда, он, разумеется, помнил этот, вовсе не редкостный, феномен, что в определенные моменты он всегда чувствовал, что Кейт еще прекраснее, чем когда-либо раньше: одним из таких моментов, например, все еще живущих в его памяти, было ее появление, под бдительным оком тетушки, на Ланкастер-Гейт во время обеда после его приезда из Америки; другим – то, как она выглядела там же всего два воскресенья тому назад, – тот ее свет, поразивший глаза, привезенные им из Венеции. Вот и сейчас, пока протекала минута или две, он ощутил, как ощущал в тех, других случаях, смутный страх перед особой печатью судьбы, явленной ему в эти моменты.

Чем бы это ни определялось, по мере того как он припоминал иные часы, сейчас оно оказалось прямо связано с впечатлением, по правде говоря, произведенным на него за прошедшую неделю не однажды, только теперь значительно усилившимся. Это впечатление он успел отметить и определить: это было впечатление об отношении его подруги к той мере, в какой сам он откликался на душевное гостеприимство миссис Лоудер, на что Кейт никак не могла не обратить внимания. Она обратила на это внимание и прелестно выказала ему, что так оно и есть, облекшись в честь этого в тончайший оттенок напускной безмятежности, почти веселости, по поводу работы времени. Конечно, все относительно в том мраке, в котором они теперь живут; однако в ее снисходительности к тому, как он отличает своим доверием тетушку Мод, прозвучала почти веселая нотка. Всем своим видом Кейт не просто одобряла – освящала такое отличие, хотя могла бы счесть его оскорбительным по отношению к ней самой; и действительно, ничто более, чем такая демонстрация, даже если бы Деншеру это было нужно, не смогло бы показать ему всю меру ее превосходства. Несомненно, что именно это превосходство в сумрачный зимний полдень придает плавную решительность ее походке и очаровательную отвагу ее взгляду – отвагу, сделавшую ее взгляд еще глубже, когда Деншер очень скоро подошел к тому, чего хотел. Как только она к нему приблизилась, он промедлил не долее, чем понадобилось, чтобы, продев ее руку под свой локоть и повернув туда, куда они поворачивали прежде, сказать ей, что он не станет притворяться, будто в последнее время у него не случаются такие минуты, когда он не верит, что еще когда-нибудь он будет так же счастлив. Кейт ответила, не спрашивая о причинах его сомнений, что, какими бы они ни были, сама она горячо верит в их великое счастье, если только у них хватит терпения; хотя в то же время ничего не может быть ей дороже его идеи устроить такую прогулку. Конечно, при том, что происходит вокруг них, приходится делать вид, что им невозможно встречаться дома. Кейт говорила об их возможностях так, словно никакого урона они не понесли. Деншер тем не менее вскоре дал ей понять, что не желает, чтобы теперешняя возможность понесла хоть малый урон, и в тихом уголке под огромным зимним деревом он позволил своей страстной просьбе вырваться наружу.

– Мы сыграли нашу страшную игру и проиграли. В результате мы обязаны самим себе, обязаны нашим чувствам к самим себе и друг к другу не медлить, не ждать более ни одного дня. Наш брак – как-то коренным образом, неужели ты не видишь? – поставит на свое место все, что сместилось, и я не могу даже выразить тебе, какое нетерпение меня одолевает. Нам надо только объявить об этом, и это сразу снимет всю тяжесть.

– «Объявить» об этом? – спросила Кейт. Она говорила, вроде бы не понимая, хотя выслушала его без замешательства.

– Ну, тогда – осуществить это. Завтра, если тебе угодно. Сделаем это и объявим как об уже сделанном. Это самое малое, что мы можем, – после этого уже ничто не будет иметь значения. Мы окажемся так правы, – сказал Деншер, – что станем сильны. И станем дивиться нашему былому страху. Он покажется нам отвратительным безумием. Это покажется нам дурным сном.

Кейт смотрела на него не дрогнув – тем же взглядом, с которым явилась на его зов, однако сейчас он чувствовал в ясности этого взгляда странный холод.

– Дорогой ты мой человек, что это с тобой случилось?

– Да то, что я не могу больше это выносить! Вот и все, что случилось. Что-то во мне оборвалось, что-то сломалось, и – вот он я, весь тут. И таким, какой я есть, ты должна меня принять.

Деншер видел, как она некоторое время старалась сделать вид, что размышляет над его словами; но видел он и то, что она над ними не размышляет. Однако он видел, чувствовал – слышал в ее ясном голосе, – что она старается быть с ним как можно добрее.

– Видишь ли, я никак не пойму, что, собственно, изменилось? – Она улыбалась широкой, странной улыбкой. – Мы с тобой так хорошо шли вперед вместе, а теперь ты вдруг захотел меня бросить?

Он мог только беспомощно взирать на нее.

– Ты называешь это «так хорошо»? Ну и манера же у тебя выражаться, честное слово…!

– Я называю это «совершенно безупречно» – с моей собственной, оригинальной точки зрения. Я – там же, где была, а тебе следует привести мне причину получше, мой дорогой, почему ты не там же. Мне кажется, – продолжала она, – что мы правы в том, что существует между нами, только пока ждем. Не думаю, что нам очень хочется выказать себя дураками.