Генри Джеймс - Крылья голубки

Мысль о его недостаточной серьезности была, несомненно, связана с титулом при его фамилии, который представлял – для нашей юной, слегка запутавшейся женщины – связь с историческим патрициатом, аристократией, с классом, который, в свою очередь, – тут тоже некоторая путаница – имел родовое сходство с той частью общества, которую никогда, на ее слуху, не называли иначе, как «высший свет». Высшая часть нью-йоркского общества всегда понимала, что причислена к этой категории, и хотя Милли сознавала, что в применении к земельной и политической аристократии это название слишком упрощено, другого на тот момент у нее просто не нашлось. Правда, она вскоре обогатила свою идею пониманием, что ее собеседник – человек равнодушный; однако это печальной известности равнодушие, свойственное аристократии, мало что могло ей объяснить, так как она чувствовала, что лорд Марк прежде всего думает продолжить с нею знакомство, а помимо того, мысли его заняты множеством собственных проблем. Если он, с одной стороны, не спускает с нее мысленного взора, а с другой – размышляет о столь многом – доказательством тому служила его манера крошить хлеб, – зачем же он рисуется перед нею, как готовый на дерзость аристократ? Милли не способна была ответить на этот вопрос, а он как раз был одним из тех, что ее теперь обуревали. Она, по справедливости, могла бы сказать, что вопросы эти весьма сложные, а ведь ее собеседник явно знал – знал заранее, что она чужестранка, американка, и тем не менее не придал этому ни малейшего значения, будто Милли и ей подобные были для него главным блюдом его каждодневной диеты. Он воспринял ее по-доброму, но невозмутимо и непоправимо, как нечто само собою разумеющееся, и ей нисколько не могло помочь то, что она быстро поняла – он успел побывать в ее стране и в ней разобраться. Милли не оставалось ничего такого, что она могла бы объяснить, смягчить или – чем похвастать; не могла она ни укрыться за своей чужестранностью, ни использовать ее как преимущество: у него самого, кстати говоря, окажется гораздо больше, о чем рассказать ей на эту тему, чем узнать от нее. Она могла бы узнать от него, почему она так отличается от той привлекательной девушки: она этого не знала, способна была только чувствовать разницу; во всяком случае, она могла бы у него узнать, почему эта привлекательная девушка так отличается от нее самой.

Именно по этим рельсам им предстояло двигаться дальше, по рельсам, тут же – несмотря на его неопределенность – проложенным лордом Марком ради собственного удобства и вполне определенным образом. Она ведь уже задумывается над тем, заметил он ей, что ей нужно будет сказать там, у себя, по другую сторону океана, – американцы вечно так поступают. А ей, по совести говоря, даже произносить ничего не надо; только ведь американцы никогда этого не понимают и никогда не поймут – бедняги! – да-да («бедняг!» вставила она сама), никогда не поймут, чего делать не надо. Какие ноши взваливают они себе на плечи, из чего, в самом деле, создают себе проблемы! Эта легкая и, в общем-то, дружеская насмешка над ее соотечественниками стала для Милли ноткой личного узнавания со стороны ее нового знакомца – в той мере, в какой оно ей требовалось; и она тут же, вполне сознавая, что делает, показала ему пример ужасного беспокойства, объяснив, что ее желание быть «приятной во всех отношениях» продиктовано тем, какой приятный прием устроила ей в Лондоне миссис Лоудер. Лорд Марк проявил к этому сообщению явный интерес, и лишь позднее Милли поняла, насколько больше информации об их общей приятельнице он получил, чем выдал. Вот и еще один пример характерной черты: Милли сразу же, при первом погружении в темные глубины издавна сложившегося общества, столкнулась с интереснейшим феноменом сложных, а возможно, и зловещих мотивов. Тем не менее Мод Маннингем (это ее имя почему-то по-прежнему давало пищу фантазии, даже в ее присутствии) действительно была с путешественницами приятно любезна, и следовало отвечать ей с тою же любезностью, с какой встретила их она. Она оказалась у них в отеле чуть ли не прежде того, как, по их предположениям, могла получить их письмо. Само собою разумеется, что они написали заранее, но ведь они очень скоро последовали за письмом. Она сразу же пригласила их на обед, имевший быть через два дня, а на следующее утро, не дожидаясь ответного визита, вообще ничего не дожидаясь, она заехала к ним снова вместе с племянницей. Все происходило так, будто она и правда к ним расположилась; это было великолепное проявление верности – ее верности миссис Стрингем, которая теперь была компаньонкой Милли, а когда-то – школьной подругой миссис Лоудер: вон она, сидит в конце стола, эта дама с прелестным лицом, в довольно ярком платье.

Лорд Марк, сквозь стекла пенсне, воспринял взвешенно описанные черты Сюзи.

– Но разве верность миссис Стрингем не столь же великолепна?

– Да, это прекрасное чувство, но ведь у нее нет ничего, что она могла бы отдать в дар.

– Разве у нее нет вас? – спросил лорд Марк, не слишком долго помедлив.

– Меня? Отдать в дар миссис Лоудер? – Милли явно еще не приходилось смотреть на себя как на возможное приношение. – Ох, я не такой уж хороший подарок и при этом пока еще не чувствую, чтобы меня уже успели принести в дар.

– Вас успели показать, и если наша с вами приятельница за вас сразу же ухватилась, все сводится к одному и тому же. – Он пошучивал, этот лорд Марк, как бы совершенно безучастно, собственные шутки его не забавляли, но он вовсе не был мрачен. – Если вас увидят – вам придется это признать, – это будет означать, что за вас тотчас ухватятся; а если встает вопрос о том, чтобы вас показать, – ну и все то же и так же, все сначала. Только сейчас все это уже не находится в руках вашей подруги: выгоду теперь получает миссис Лоудер. Оглядите стол, и вы убедитесь, я полагаю, что за вас ухватились все – с одного конца стола до другого.

– Ну что ж, – ответила Милли, – у меня, кажется, возникает чувство, что мне это нравится больше, чем когда надо мной смеются.

Только потом Милли поняла – Милли всегда было свойственно понимать некоторые вещи потом, – что у ее нового знакомца имелся какой-то собственный способ, отличный от всех остальных, уверить ее в своем полном и уважительном внимании к ней. Ей очень хотелось бы знать, как у него это получается, – ведь он никогда не извинялся и ни в чем ее не заверял. Во всяком случае, Милли говорила себе, что ему удалось ее провести, и самым странным в этом был вопрос, который помог ему это сделать.

– Много ли ей о вас известно?

– Да нет, просто мы ей понравились.

Даже на это его светлость, человек, много путешествовавший, опытный и самоуверенный, не рассмеялся.