Александр Дюма - Изабелла Баварская

Видимо, шевалье ни в чем не сознавался, ибо удары молотка участились. Палач входил в раж.

Крики прекратились, уступив место глухому стону, но потом и его не стало слышно. Вскоре стихли и удары молотка.

Тетушка Жанна поднялась и сказала:

– На сегодня все, он лишился чувств, ни в чем не признавшись.

Она отряхнула пыль с колен, поправила чепец и пошла прочь, убежденная в том, что сегодня больше нечего ждать.

Остальные побрели за старухою, доверяя ее осведомленности в подобных вещах. Только один человек остался недвижим, это был Перине Леклерк.

Спустя некоторое время, как и предсказывала мамаша Жанна, палач вышел.

Вечером в тюрьму вошел священник.

Когда стало совсем темно, у дверей поставили часовых, и один из них вынудил Леклерка покинуть свой пост. Тот уселся на тумбу на углу улицы Понт-о-Менье и стал ждать.

Истекло два часа. Ночь была очень темная, но глаза Леклерка уже настолько привыкли к темноте, что он различал то место на сероватых стенах, где находилась дверь Шатле. За все это время он не произнес ни слова, ни разу не отнял от кинжала руки и не помышлял ни о питье, ни о еде.

Пробило одиннадцать часов.

Еще не отзвучал последний удар, как дверь Шатле открылась, и на пороге показалось двое солдат, державших в одной руке шпаги, а в другой – по факелу; потом из дверей вышло четверо мужчин, несших в руках какую-то ношу, а за ними следовал человек, чье лицо скрывал красный капюшон; они молча приблизились к Понт-о-Менье.

Когда они поравнялись с Перине, тот увидел, что они несли в руках большой кожаный мешок, Перине навострил уши: до него донесся стон, – сомнений быть не могло.

Он, не медля ни секунды, выхватил из ножен кинжал и тут же уложил двоих: тех, что несли мешок, который Леклерк вспорол по всей длине. Из мешка выпал человек.

– Бегите, шевалье! – вскричал Леклерк. И, воспользовавшись замешательством, которое произвело его нападение, он, спасаясь от преследования, скользнул вдоль откоса и исчез из виду.

Тот, кому он с таким неслыханным мужеством попытался помочь обрести свободу, и хотел бы бежать, – он слегка приподнялся, но разбитые ноги не слушались его, и он, вскрикнув от боли и отчаяния, упал без чувств.

Человек в красной шапке сделал знак тем двоим, что не были ранены, они взвалили ношу на плечи, а когда подошли к середине моста, тот скомандовал: «Остановитесь здесь, бросайте его».

Приказ был немедленно исполнен, бесформенный предмет мгновение кружил между мостом и рекой, и вскоре послышался звук падающего в воду тела.

В ту же минуту лодка с двумя гребцами подплыла к тому месту на воде, где исчезло тело, и некоторое время плыла по течению реки. Потом один остался на веслах, а другой длинным багром подцепил предмет, показавшийся на поверхности воды, и втащил его в лодку. Но в это время человек в красной шапке поднялся на закраину моста и громовым голосом прокричал роковые слова, которые ветер разнес далеко вокруг:

– Да свершится королевское правосудие!

Матрос вздрогнул и, несмотря на уговоры товарища, бросил обратно в воду тело шевалье де Бурдона.

С момента описанных событий прошло около полугода. На великий город опускалась ночь; с холма Сен-Жермен было видно, как медленно, друг за другом, в зависимости от того, насколько они были удалены от него, растворялись в тумане колокольни и башни, которыми щетинился Париж 1417 года. На первом плане были видны острые башни колоколен Тампля и Сен-Мартен, с севера на них набегала, подобно морскому прибою, густая тень, которая вскоре накрыла острые узорчатые иглы Сен-Жиля и Сен-Люка, издалека они выступали из сумерек, словно готовые к бою гиганты; затем облако подобралось к Сен-Жак-ла-Бушри, который темной вертикальной чертой вырисовывался в тумане, и сомкнулось с туманом, поднимавшимся от Сены; низкий с изморосью ветер вырывал из него огромные хлопья. Сквозь сплошную завесу глаз мог различить еще древний Лувр, его чреду башен, Нотр-Дам и острый шпиль Сент-Шапель. Затем туман жадно набросился на Университет, окутал Сент-Женевьев, добрался до Сорбонны, завихрился над крышами домов, опустился на улицы, перешагнул крепостной вал, распростерся по равнине, стер с горизонта красноватую ленту, которую оставило солнце в качестве последнего «прощай» земле и на фоне которой несколькими минутами раньше еще выделялись черные силуэты трех колоколен аббатства Сен-Жермен-де-Пре.

Однако на линии крепостных валов, опоясывающих спящий колосс, можно различить на расстоянии ста шагов друг от друга часовых, которые бдят о безопасности города; размеренный, монотонный шум их шагов похож, если позволительно такое сравнение, на биение пульса, возвещающее, что жизнь идет своим чередом, хоть порой и принимает обличие смерти; время от времени раздается крик часового: «Слушай!», эхо пробегает по всей округлой линии и возвращается в изначальную точку.

В тени, отбрасываемой воротами Сен-Жермен, чья квадратная громада высится над крепостным валом, прохаживается один из часовых, более печальный и более молчаливый, чем остальные. По его полувоенной, полумещанской одежде можно догадаться, что тот, кто сейчас в нее одет, хотя временно и исполняет обязанности часового, принадлежит к корпорации ремесленников, – согласно приказу коннетабля Арманьякского, она выделила пятьсот человек для защиты города; иногда он останавливается, опирается на копье, которое ему дали, и вперяет рассеянный взгляд в одну какую-нибудь точку в пространстве, а затем, вздохнув, продолжает расхаживать взад и вперед, как предписано ночному часовому.

Но тут его внимание привлек голос, – человек, стоявший на дороге, опоясывающей внешний ров, спрашивал, где тут проезд через заставу Сен-Жермен; запоздавший путник, видимо, рассчитывал на участие стража, который только под свою личную ответственность мог разрешить проехать страннику, ибо уже давно пробило девять часов вечера. Надо полагать, он не заблуждался насчет того действия, которое окажут его слова, ибо молодой часовой, едва его слуха коснулся этот голос, тотчас же спустился с откоса с внутренней стороны рва и постучал в окошко, о наличии которого свидетельствовал свет от лампы, а чтобы его лучше слышали, он громко крикнул:

– Отец, скорее поднимайтесь и пойдите отворить ворота мессиру Ювеналу Юрсен.

Свет стал перемещаться, – значит, его слова были услышаны: держа в одной руке фонарь, а в другой связку ключей, из дома вышел старик и в сопровождении молодого человека, окликнувшего его, направился под свод, образованный массивными воротами.

Однако прежде чем вложить ключ в замочную скважину, он решил удостовериться, не ошибся ли сын, и, обратившись к человеку, расхаживавшему по ту сторону двери, в которую он иногда ударял ногой, спросил: