Александр Дюма - Изабелла Баварская

– Он об этом узнает, – ответил Леклерк, засовывая поглубже за пазуху пергамент с королевской печатью и наглухо застегиваясь.

– Прощай, Леклерк, – прошептала Шарлотта.

Но молодой человек уже ничего не слышал и, даже не попрощавшись с девушкой, бросился прочь из комнаты.

– Да поможет им ад достичь цели! – сказала королева.

– Да остережет их господь! – прошептала Шарлотта.

Л'Иль-Адан и Леклерк вошли в конюшню; Л'Иль-Адан отобрал двух своих лучших лошадей; молодые люди оседлали их, взнуздали и каждый вскочил на свою.

– Где мы возьмем других, когда эти лошади падут, ведь они смогут проделать лишь треть пути? – спросил Леклерк.

– Мы будем проезжать посты бургундцев, они знают меня и дадут нам смену.

– Отлично!

Они натянули поводья, пришпорили коней и понеслись быстрее ветра.

Не удивительно, что те, кто при свете искр, которые выбивали копыта, видели в сероватых сумерках лошадей с развевающимися гривами и всадников с развевающимися волосами, мчащихся бок о бок во весь опор, рассказывали потом, что им явились в новом обличии Фауст и Мефистофель, оседлавшие фантастических животных и, видно, спешившие на какое-то адское сборище.

Перине Леклерк выбрал как нельзя более удачное время для осуществления своего замысла – для захвата Парижа: недовольство горожан достигло предела, все обвиняли коннетабля, а тот с каждым днем становился с парижанами все круче, все жестче, – жизнь людям была не в радость. Люди коннетабля не по справедливости худо обращались с горожанами; они ожесточились еще больше после поражения их военачальника, – ведь он вынужден был снять осаду с Санлиса. Никто не мог выйти из города; того же, кто все-таки нарушал приказ, если он попадался в руки солдат, избивали или грабили. А если он жаловался коннетаблю или прево, ему отвечали: «Предположим, но зачем вам понадобилось выходить?» Или: «Вы бы, наверное, так не жаловались, если бы это были ваши приятели Бургундцы». Или придумывали еще какую-нибудь отговорку.

«Журналь де Пари» рассказывает, что нападению подвергались даже те, кто непосредственно находился в услужении у короля. Первого мая некоторые из них отправились в Булонский лес срубить деревья для праздника, – солдаты коннетабля, охранявшие Виль-Л'Эвек, напали на них, одного убили, многих ранили. Это еще не все: денег не хватало, и коннетабль решил раздобыть их любыми средствами. Он покусился на церковные облачения и даже на священные сосуды Сен-Дени. Деревни были вконец опустошены – съестным припасам больше неоткуда было взяться. На крепостных валах заставляли работать несчастных ремесленников, зачастую им приходилось возиться и с военными машинами, а если они имели неосторожность потребовать жалованья, то их ругали и били. Притеснение простого люда исходило от графа Арманьякского, и вечерами народ собирался на улицах столицы. Ходили самые невероятные слухи, их встречали криками ненависти и требованием отмщения, но тут в начале какой-нибудь улицы во всю ее ширину выстраивался отряд вооруженных шпагами стражников и, пустив лошадей галопом, обрушивался на толпу, все сминая на своем пути; тогда толпа собиралась где-нибудь в другом месте.

Вечером 28 мая 1418 года на площади Сорбонны собралась такая толпа. Большую часть ее составляли вооруженные дубинками школяры; мясники, прицепившие сбоку свои ножи; рабочие со своим инструментом, который в руках этих отчаявшихся людей тоже мог служить оружием. Женщины старались не отставать от мужей, подчас не без риска для себя, – ведь солдаты не щадили ни женщин, ни детей, ни стариков, даже если они были беззащитны и пришли просто из любопытства; та эпоха и дала жизнь искусству, рьяными поборниками коего выказали себя современные правительства.

– Вам известно, мэтр Ламбер, – говорила старая женщина, балансируя на одной ноге, той, что была длиннее, и стараясь дотянуться до локтя мужчины, к которому она обращалась, – вам известно, для чего изъяли полотно у торговцев? Отвечайте же.

– Я полагаю, матушка Жанна, – ответствовал тот, к кому она обращалась, продавец металлической посуды, который не пропускал ни одного из таких собраний, – я полагаю, полотно нужно им, если верить этому проклятому коннетаблю, чтобы делать палатки и всякие там павильоны для армии.

– А вот и ошибаетесь: им это нужно, чтобы зашить всех женщин в мешки и бросить в реку.

– Вот как?! – сказал мэтр Ламбер, которого такая расправа, казалось, не так уж огорчала. – Стало быть, вот как.

– Ну конечно.

– Что ж, если бы только это… – протянул какой-то буржуа.

– Так вам этого мало, мэтр Бурдишон? – негодовала наша старая знакомица матушка Жанна.

– Арманьяки не женщин боятся, их беспокоят мужские общества, а посему всех участников подобных сборищ – к ногтю. Зато тех, кто поклялся скорее продать Париж англичанам, нежели выдать его Бургундцам, пощадят.

– Интересно, а как их узнают? – вмешался продавец посуды, нетерпение, прозвучавшее в его голосе, свидетельствовало о том, что он придает большое значение этому сообщению.

– По свинцовому щиту, на одной стороне которого должен быть красный крест, а на другой – английский леопард.

– А я, – сказал, взбираясь на тумбу, какой-то школяр, – видел знамя в войсках короля Генриха Пятого Английского; его вышивали в Наварре, а там – одни только Арманьяки; его должны были вывесить на городских воротах.

– Долой наваррских вышивальщиков! – выкрикнуло несколько голосов, тут же, к счастью, потухших один за другим.

А какой-то рабочий добавил:

– Меня они заставили работать на их военной машине, она называется «гриет». Я потребовал жалованья, тогда прево мне сказал: «У тебя что, сволочь, не найдется су, чтобы купить себе веревку и повеситься?»

– Смерть прево и коннетаблю! Да здравствуют Бургундцы!

Эти возгласы, в отличие от первых, тут же были подхвачены и эхом прокатились по толпе.

В то же мгновение в конце улицы сверкнули штыки, – показалась группа наемных солдат – генуэзцев, находящихся на службе лично у коннетабля.

И тут разыгралась одна из тех сцен, о которых мы уже говорили; читатели, верно, составили себе о них представление, – повторяться нет нужды. Мужчины, женщины, дети с криками ужаса бросились врассыпную. Отряд развернулся во всю ширину улицы и, словно ураган, который гонит осеннюю листву, смел эту вихрем закружившуюся толпу: одни были заколоты, другие раздавлены копытами лошадей, – солдаты заглядывали в каждый закоулок, в каждую нишу с тем ожесточением, которое отличает людей военных, когда они имеют дело с гражданскими.

Итак, мы уже сказали, что при виде стражников все обратились в бегство, – все, кроме одного молодого человека, ненароком замешавшегося в толпу. Он удовольствовался лишь тем, что повернулся лицом к двери, у которой стоял, прислонившись к ней спиной, просунул лезвие кинжала между языком дверного замка и стеной, пользуясь им как рычагом, – дверь подалась, молодой человек вошел в дом и затворил ее за собою. Убедившись, что шум стих и опасность миновала, он снова открыл дверь, просунул в проем голову, оглядел площадь – за исключением нескольких умирающих, из груди которых вырывались хрипы, площадь была пуста. Тогда он спокойно прошел на улицу Кордельеров, спустился по ней до крепостного вала Сен-Жермен и, остановившись у притулившегося здесь небольшого домика, нажал на потайную пружину, – дверь отворилась.