Лев Успенский - Записки старого петербуржца

Не слишком далеко от Уткиной заводи, на том же правом невском берегу, в дореволюционные времена на генеральных планах Петербурга можно было прочесть другую, куда менее ожиданную надпись, даже целых две. Тут змеилась по пригородным пустырям ничтожная – почти ручей! – речка Оккервиль. Тут же значилась и "Оккервильская волость".

"Кентервильское привидение"?.. Понятно: это – Великобритания. "Собака Баскервилей"?.. Таинственно, но естественно, ибо и она обитала в Девоншире – Англия… Браззавиль, Леопольдвиль, Стенливилль – Африка, Конго. А тут, рядом с Охтой и Уткиной заводью, тоже "виль"?.. Откуда здесь могло возникнуть такое имя, досуществовавшее до наших дней: если я не ошибаюсь "Оккервильский сельсовет" работал еще во времена нэпа? Да и сегодня в некоторых справочниках вы можете найти речку Оккервиль – приток реки Охты.

Чтобы разрешить загадку, я позволю себе рассказать здесь еще одну совершенно петербургскую историю.

Мой добрый друг весьма увлекался авиацией. На протяжении многих лет он всеми способами увеличивал число своих знакомых из летного мира и в конце двадцатых годов заполучил уйму приятелей среди ленинградских летчиков. При малейшей возможности он совершал, пусть даже краткие, полеты, и, думается, его "налету" могли позавидовать многие люди воздуха. Всюду у него были друзья.

В 1930-м или 31-м году он рассказал мне, настоятельно требуя ее разгадки, следующую "летную" новеллу.

Один из его авиадрузей, работавший на тогдашнем Комендантском аэродроме в Новой Деревне, пригласил его как-то под вечер "подлетнуть" над северо-западными пригородными полями. "Походить по коробочке" над аэродромом (там, где летал некогда Юбер Латам) и, может быть, даже "сходить в зону" [ 60 В языке летных школ "зона" – "участок неба" близ аэродрома, отведенный для выполнения тех или иных учебных упражнений в воздухе. ], "попилотажить". Разумеется, приглашение было принято.

Перед закатом, при низком солнце, предвещавшем и назавтра отличный летный день, друзья – летчик и "багаж", т. е. пассажир, – пошли в воздух. Мой друг наслаждался: вечерний полет у большого города всегда хорош, а близ Ленинграда – с его Невой, с зеркалом залива, куда садится солнце, с лесистыми карельскими далями на северо-западе, с еле заметной полоской Ладоги, все яснее отмечаемой дорожкой бликов под встающей над озером луной, – может доставить огромное удовольствие.

Любители полета пошли на последний круг перед посадкой. И в этот миг пассажир застучал по плечу пилота. В чем дело?

Пассажир показывал вниз, вправо, выражая полное недоумение. Что там такое?

Летчик посмотрел за борг и в таком же недоумении пожал плечами. Он увидел то, чего, летая с этого аэродрома ежедневно и по многу раз, никогда доныне не замечал. Или на что, по какой-то странной игре случайности, ни разу не обратил внимания.

За Комендантским полем тогда простиралась – к деревне Коломяги в одну сторону, к Лахте – в другую – обширная низменная, болотистая равнина, поросшая ярко-зеленой травой, характерной для таких заболоченных лугов. Ее он видел ежедневно. Но сегодня посредине ее, неподалеку, он заметил – на это и показал пальцем пассажир – странное очертание. Сверху казалось, что по влажному лугу кто-то провел титаническим рейсфедером линии своеобразного чертежа, обрисовав на земле – то ли узенькими канавками, то ли прокошенной в траве межой – огромный, в сотни метров поперечником, правильный пятиугольник. Это напоминало – отсюда, сверху – рисунок огромной короны, на каком-нибудь стилизованном гербе…

"Что такое?" – спрашивал пассажир. "Представления не имею! Впервые вижу! – разводил, насколько это доступно пилоту, руками его друг. – Может быть, новостройка какая-нибудь намечается?"

Летчик "заложил вираж", намереваясь вторично и пониже пройти над странным "объектом", но тут произошла вторая неожиданность: он, видимо, потерял направление и не вышел на нужный курс. Найти повторно любопытный "чертеж" не удалось, а время быстро шло к закату, и пора стало идти на посадку.

На земле друзья подивовались на незнакомую "деталь местности" (оба считали себя неплохими знатоками городских окрестностей – один с "земли", другой с "воздуха"), порассказали про нее другим товарищам, но большого волнения не вызвали, и порешили на том, что завтра же с утра, при первом инструкторском полете, летчик разыщет странную фигуру, пройдет над ней "на бреющем" и разглядит, что она собою представляет.

Но вечером на другой день он позвонил своему другу в полном недоумении: ничего похожего на то, что им вчера привиделось в окрестностях аэродрома, не было. "Да брось ты!" – "Да я же все там искрестал – вот как! Решительно ничего… А вот – как хочешь: не сумасшедший же я? Нет и нет!"

Так на этой точке прошло лето, потом осень, зима, весна. В середине лета следующего года мой приятель был поднят с места и оторван от дел тем самым летчиком. Летчик имел вид лукавый и смущенный: "Да понимаешь ли – штука какая. Да видел я опять вчера эту чертовщину… На том же месте, точь-в-точь такая же штука… А сегодня, сколько ни летал, – ничего нет…" Тайна сгустилась до чрезвычайности, и ключа к ее разгадке у них не было.

Тогда-то мой друг и пришел ко мне и рассказал мне все, что их смущало. И нарисовал мне на бумажке очертания той странной геометрической фигуры. И как только он это сделал, я сказал: "А… Погоди-ка, погоди-ка!" – и полез в письменный стол, и вытащил оттуда старый, дореволюционный еще план Санкт-Петербурга, и развернул его на столе.

На плане четко было обозначено Коломяжское скаковое поле, а чуть выше его на пустых местах красовался обрисованный пунктиром пятиугольник и шла курсивная надпись: "Остатки шведского укрепления XVII века". И мой приятель хлопнул себя по лбу: "Так вот что мы тогда видели!"

Все стало понятно: на земле уже очень давно полностью изгладились все следы существовавших некогда здесь сооружений; теперь можно бродить по этим болотистым пространствам годами и не заметить ничего. Но в земле, в почве, в ее свойствах, а в связи с этим и в растительности этих мест, разница сохранилась. На том пространстве, где когда-то поднимались валы и гласисы крепостного сооружения, и по сей день растет не такая трава, как тут же рядом. Поднимаются иные лопухи, по-другому кустится крапива. И сверху, с воздуха, это бросается в глаза…

Бросается, да не всегда. Бросается, да не под любым углом зрения. Чтобы заметить тот гигантский "чертеж", надо лететь над ним на точно определенной высоте, в то время, как и солнце стоит на таком-то именно, а не каком-либо ином градусе над горизонтом, и светит именно по одному из всех шестнадцати румбов катушки компаса. Значит, стоит нарушить одно из этих условий – а не зная, в чем дело, вы обязательно нарушите их, – и вы ничего не увидите, как не увидел ничего наш летчик на завтра того удачливого дня. И лишь когда все необходимые условия внезапно совпали – а это случилось примерно через год, – сокровенный рисунок, памятка прошлых веков, подобно письменам древнего палимпсеста – двуслойной рукописи – проступил из-под последующих наслоений и оказался зримым из кабины самолета…