Лев Успенский - Записки старого петербуржца

Подумайте сами, разве не случалось вам где-нибудь в вагоне или – еще чаще – в не слишком комфортабельном номере периферийной (теперь ведь не говорят "провинциальной") гостиницы в Средней Азии или на Мурмане оказаться в номере вместе с человеком невидным и невзрачным, нетитулованным и не отмеченным государственными премиями, и ночью – сначала нехотя, а потом все жадней и жадней – вслушиваться в его рассказы, и под утро вскричать: "Так что же вы, умная голова, об этом обо всем не напишете? Ведь этому же всему – цены нет! Этого же никто, кроме вас, не знает!"

Случалось. И вы кричите. И вы встанете, и он встанет. И вы поедете в Турткуль, а он – в Ташауз, и вы никогда его больше не увидите, и он – бухгалтер, два месяца умиравший в гитлеровском лагере уничтожения бок о бок с Эдуардом Эррио, или садовод, ходивший в 1944 году на разведку в еще не освобожденный от фашистов Будапешт, или просто человек, живший в Новороссийске "при немцах" мальчишкой и носивший котелки с супом спрятавшимся в подвале окраинного дома советским морякам, – в лучшем случае улыбнется себе в усы и пожмет плечами и подумает: "А верно ведь, написать – есть о чем…" И не напишет.

Буду писать!

Степняки, кочевавшие по северную сторону Терека и Кубани, испокон веков видели и хорошо знали великую горную страну, начинавшуюся там, к югу, за этими реками.

Как они видели ее? Да примерно так, как Пушкин в начале своего "Путешествия в Арзрум": "В Ставрополе увидел я на краю неба облака, поразившие мне взоры девять лет назад. Они были все те же, все на том же месте. Это – снежные вершины Кавказской цепи".

Так примерно и поколения, поднявшиеся после Революции, видят за собой, па горизонте прошлого, начало века. Сквозь книги, сквозь рассказы старших мерещатся им какие-то смутные облака, вытянутые по дальнему небу в одну линию. Вершины видны, но что там, на этих ушедших в туман времен вершинах?

Мы, родившиеся и росшие в той дали, знаем эти горы иначе, трехмерно, интимно, на ощупь памяти. Мы видели их, как видел Пушкин ту же Кавказскую цепь, несколько дней спустя, с их высот, из их сердца:

Это та же страна, тот же мир, то же явление, что в тех "облаках". Но каким другим, каким наполненным подробностями, исполненным движения видится он смотрящему и з н у т р и.

Обе точки зрения – обобщенная, издали, и живая, изнутри, – имеют каждая свои достоинства и свои недостатки. И чтобы узнать Время по-настоящему, надо сочетать их обе воедино, как два снимка в стереоскопе…

Чтобы изнутри понимать то, что я буду рассказывать о моем городе – о городе всей моей жизни, – в первых главах (да и не только в них) надо представить себе мою тогдашнюю точку зрения. А это обязывает меня хоть очень кратко, но все же пояснить: откуда я взялся на свете?

На столе передо мной лежит желтоватая от времени тетрадка, сшитая по-домашнему. На ее обложке каллиграфическим почерком выведено:

Наталья Костюрина и Василий Успенский

Извлечение из первого тома "Капитала" К. Маркса

1898 год. С.-Петербург

Василий Успенский – это мой отец, Наталья Костюрина – моя мать. С этих записей началась их встреча; не будь этой тетрадки, не было бы, возможно, и меня.

Летом 1898 года коллежский асессор Василий Васильевич Успенский, из разночинцев, межевой инженер, неплохо устроенный (он служил в Главном управлении уделов, на Литейном проспекте), по каким-то причинам решил переменить квартиру. Белые билетики на окнах привели его в Басков переулок – удачно! рукой подать от службы! Тут дворянка Костюрина, уехавшая с дочерью в Петербург от неверного мужа, псковского помещика, оставшись без средств, пыталась перебиться кое-как, то открывая чулочно-вязальные мастерские, то заводя "домашние обеды", то – и это был уже конец всех иных надежд – пытаясь поддержать себя сдачей комнат жильцам.

Первый жилец явился, однако, лишь после долгого ожидания и был встречен только горничной. "Барыня уехали в Великие Луки на две недели, барышня ушли с подружкой…"

Комната понравилась жильцу; он сказал, что поедет за вещами, а пока оставил вместо задатка дорогую гитару в нарядном футляре.

Наташа-горничная докладывала Наташе-барышне не без смущения, хотя и с радостью: "Барышня, милая: жилец! Ну только не знаю… Гитару оставил – вон лежит. Похоже – цыган: черный-то черный и борода черная-черная! И голос такой, как у дьякона: знаете – "Вонмем!" Уж не знаю, что выйдет?.. Надо же: гитара!"

Барышня Наташа бежала в город не от мужа, а от отца: Алексей Измайлов

Костюрин, великолуцкий разоряющийся помещик, медленно заболевал тяжелым душевным расстройством, но все еще стоял на своем: "Консерватория? Певичкой быть, черт'е дери?!. Ах, Бестужевские?.. Стриженой ходить захотелось!.. Женский Медицинский? Потрошить чье-то мертвое тело? Ну-с, нет-с!"

Для поступления и на курсы и в институт требовался паспорт, а его выдавали только с разрешения главы семьи. Барышня Наташа для начала имела в виду хотя бы вольнослушание. У нее был великолепный голос, глубокое красивое "меццо"; она была способной певицей, умницей: жизнь кипела в ней…

Были куплены чай, ветчина, печенье, и новый жилец – страшный, черный, с гитарой – с первых же часов, за первым же этим студенческим чаепитием, потерял покои. Но по-видимому, – я сужу только по этому фундаментальному эпизоду их жизни – он был тонкий дипломат и великий стратег, коллежский советник Успенский.

Он все учел. Новая его молодая хозяйка была не такая, как все. Гитара тут не вредила (меццо-сопрано же!), но в главном она жила лекциями, концертами, спорами на политические темы, все еще не утихающей распрей между марксистами и поздними народниками… Между марксистами и народниками? Ах, так?

И вот Василий Васильевич Успенский, инженер-геодезист, завел свою тетрадочку. Ему это было нетрудно: вопросы кадастра [ 6 Кадастр – вообще "перепись". Здесь: полная хозяйственная перепись всех земельных угодий страны. ] тесно переплетаются с экономикой; экономическими теориями он занимался еще в институте (и отсидел некоторое время в Бутырках за участие в студенческих волнениях). "Капитал" он читал не впервые.