Лев Успенский - Записки старого петербуржца

Так оно и случилось. Стоило мне с моего возвышения махнуть рукой: "Стойте!" – как "майцы" остановились: мое появление было совершенно неожиданным для них.

Вполне возможно: окажись на моем месте кто-то иной, "чужой" – не я, а другой, им неведомый "управец", – все пошло бы иначе. Его не стали бы слушать, начался бы спор, крик, возражения, "митинг": "Как так: мы – василеостровцы, а нас останавливает какой-то там "выборжец" или "петроградец"?! Не потерпим! Пойдем!"

Даже если бы в голове колонны оказались не "майцы", а 8-я или Ларинская гимназия – да пусть какая-нибудь, почти своя, женская гимназия Шаффе, – мне пришлось бы куда труднее. А тут все было решено в первую же секунду.

Седьмые и восьмые классы Мая остановились у моих ног, как у пьедестала монумента. За ними – целым цветником – эта самая "Шаффе": у нас с "шаффистками" были и общие преподаватели, и вечные родственные связи: там учились сестры, тут – братья, дети одних семей…

Не берусь передать содержание моей тогдашней страстной речи. Не "зажигательной", отнюдь, скорее огнетушительной: "Стойте! Никуда не ходите!"

Скажу одно: это случилось в двадцатых числах апреля, а еще в мае я говорил полушепотом: на вешнем ветру, от мальчишеского стремления как можно лучше выполнить порученное, я так кричал, что совершенно потерял голос.

Так или иначе, меня выслушали – хмуро, но внимательно. Долговязый Нарышкин – из "тех самых" Нарышкиных, петровских, – смотрел мне в глаза не отрываясь. Он уперся древком своего флага в торцы мостовой и удивительным образом словно завязал вокруг него непомерно длинные ноги. И вот выражение его лица начало меняться. Его мягкая серая фетровая шляпа стала как бы надвигаться сама собой на лоб. На минуту мне показалось, что я не то чтобы убедил, но вроде как загипнотизировал его, этого смешного жирафа…

И вдруг он распрямился.

– Так что ж, Успенский? Значит, считаешь, не надо идти? – спросил он меня вот так, как одноклассника, как будто речь шла – готовиться к алгебре или нет?

– Считаю, что не надо! – честно ответил я.

Нарышкин опустил знамя, взял его под мышку, скру тил полотнище и решительно повернулся:

– Пошли домой, майцы!

Я никак не могу себе самому разъяснить: были ли при этом Вознесенский и Богоявленский, эти шуаны с Девятой линии? Должны были быть, но сделать ничего не смогли…

А впрочем, видимо, это было закономерно. Демонстрации не состоялись ни в одной районе города. Нигде не произошло никаких столкновений. Всем самим не хотелось идти.

Стоял апрель. Апрель 1917 года.

Работая над этими моими "Записками", я в "Книжной лавке писателей" на Невском наткнулся на небольшую книжку эмигрантских воспоминаний. По-моему, кто-то указал мне на нее: "Не читали? Посмотрите: очень любопытно…"

На титульном листе книги была, естественно, указана фамилия автора: Д. Мейснер. Я взял книгу, и вдруг, совершенно неожиданно для меня, эта, словно бы довольно обычная русско-немецкая фамилия задрожала в моих глазах, поползла в сторону как занавес, затуманилась… И за ней мне увиделся среднего роста аккуратно одетый юноша, скорее светлый шатен, нежели блондин, гимназист с манерами взрослого, по меньшей мере – студента-первокурсника… Этим манерам несколько противоречил его профиль – с остреньким, как бы лисьим, носом, всегда с чуть заметным непорядком в конце весьма тщательного пробора. Гимназист – не в тогдашней форме, а в хорошо сшитой серой паре – значит, из частной гимназии. Очень милое впечатление производивший молодой человек, предельно скромно державшийся, чуть-чуть вкрадчиво вступавший в беседу, но затем ведущий ее основательно и уже не по-первокурсному, а, я бы сказал, по-приватдоцентски, как имущий если еще не самую власть, то ясное понимание путей к этой власти… С нами – своими ровнями, со взрослыми – одинаково.

Я очень давно не сталкивался с этой фамилией, можно сказать – нацело забыл ее. А тут она явилась передо мною из небытия, словно на глазах материализуясь из тумана далекого прошлого…

Д. Мейснер… Дима Мейснер был у нас в ОСУЗе представителем учащихся Петроградской стороны. С самых первых дней революции он вошел в нашу среду, обладая уже тем, чем мы в большинстве своем не обладали, – совершенно точной политической позицией. Он сразу же заявил себя и все время с большой уверенностью продолжал думать, говорить, поступать как хорошо определивший свои взгляды юный кадет.

В эти дни, собственно, уже нельзя было бы называть кадетов "кадетами": "ка-дэ" значило ведь "конституционный демократ"… С момента Революции смысл этих слов утратился: "конституционность" предполагала наличие монархии: какая же может быть "неконституционная республика"? Но – то ли по языковой инерции, то ли в силу смутных надежд на Учредительное собрание, которое авось да вернет в Россию монархический, на английский манер, строй, – и они сами, и окружающие продолжали именовать этих "конституционалистов" по-старому. Кадетом не без гордости считал и звал себя и Дима Мейснер.

Он был кадетом не только по настроению и верованиям. Он, как теперь мне представляется, был лично связан с Павлом Милюковым, являлся при нем чем-то вроде "адъютанта по молодежным делам". Когда я восстанавливаю сейчас в памяти его образ, он рисуется мне стопроцентным милюковцем, одним из тех кадетских деятелей – правда, в те времена только "in spe", в зародыше, – у которых и во внешности, и в жестах, и в "способе держать себя с окружающими" все было пропитано "кадетизмом".

Что такое был истинный кадет? Прежде всего, все они были до мозга костей интеллигентами, даже интеллектуалами: полуполитическими деятелями, полупрофессорами. Настоящий кадет выглядел, да и в глубине своей был, человеком хорошо образованным, человеком с хорошими теоретическими познаниями по части истории страны, Европы, мира… Среди них были англофилы, подобные В. Д. Набокову, и галломаны, подобные, пожалуй, Ф. И. Родичеву… Все они были несомненными западниками… Всюду – и на кафедрах университетов, и на думской трибуне – они стремились быть прежде всего "джентльменами". Одни из них как бы подсознательно ориентировались на Кондорсэ или на Тьера, другие – на английских вигов – на Питта, на Гладстона… Но при этом все они, начиная со своего идейного вождя и учителя Милюкова, оставались, если вспомнить меткое слово Александра Иванова, художника, обращенное к позднему Гоголю, "прекрасными теоретическими человеками"… Они превосходно разбирались в политике Древнего Рима, в эпохе Кромвеля, во всем том, что рассказывали о прошлом их современники – историк Сеньобос или наши профессора-сеньобосы Виноградов и Платонов. Они были до предела "подкованными" (употребляя не тогдашнее, – нынешнее словцо) во всем, что касалось прошлого – далекого и близкого. Но у них не было ни малейшего представления о реальных закономерностях современной жизни…