Александр Дюма - Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 2

– Все это очень мило и любезно с твоей стороны, Андре, но все-таки объясни мне, чему ты приписываешь это недомогание?

– Откуда же мне знать, дорогой? Может быть, это весенняя слабость, или мне плохо из-за цветочной пыльцы; ты же знаешь, как я чувствительна; еще вчера я едва не задохнулась от запаха персидской сирени, поднимавшегося с клумбы; ты и сам знаешь, что ее восхитительные султанчики покачиваются при малейшем весеннем ветерке и источают дурманящий аромат. И вот вчера… О Господи! Знаешь, Филипп, я даже вспоминать об этом не хочу, потому что боюсь, что мне снова станет дурно.

– Да, ты права, возможно, дело именно в этом: цветы – вещь опасная. Помнишь, как еще мальчишкой я придумал в Таверне окружить свою постель бордюром из срезанной сирени? Это было очень красиво – так нам с тобой казалось. А на следующий день я, как ты знаешь, не проснулся, и все, кроме тебя, решили, что я мертв, а ты и мысли никогда не могла допустить, что я могу бросить тебя, не попрощавшись. Только ты, милая моя Андре, – тебе тогда было лет шесть, не больше – ты одна меня спасла, разбудив поцелуями и слезами.

– И свежим воздухом, Филипп, потому что в таких случаях нужен свежий воздух. Мне кажется, что именно его мне все время не хватает.

– Сестричка! Если бы ты не помнила об этом случае, ты приказала бы принести в свою комнату цветы.

– Что ты, Филипп! Уже больше двух недель здесь не было жалкой маргаритки! Странная вещь! Я так любила раньше цветы, а теперь просто возненавидела их. Давай оставим цветы в покое! Итак, у меня мигрень. У мадмуазель де Таверне – мигрень, дорогой Филипп! Везет же этой Таверне!.. Ведь из-за мигрени она упала в обморок и этим вызвала толки и при дворе, и в городе.

– Почему?

– Ну как же: ее высочество была так добра, что навестила меня… Ах, Филипп, что это за очаровательная покровительница, какая это нежная подруга! Она за мной ухаживала, приласкала меня, привела ко мне своего лучшего доктора, а когда этот славный господин, который выносит всегда безошибочный приговор, пощупал мне пульс и посмотрел зрачки и язык, то знаешь, как он меня обрадовал?

– Нет.

– Оказалось, что я совершенно здорова! Доктору Луи даже не пришлось мне прописывать никакой микстуры, ни единой пилюли, а ведь он не знает жалости, судя по тому, что о нем рассказывают. Как видишь, Филипп, я прекрасно себя чувствую. А теперь скажи мне: кто тебя напугал?

– Да этот дурачок Жильбер, черт бы его взял!

– Жильбер? – нетерпеливо переспросила Андре.

– Да, он мне сказал, что тебе было очень плохо.

– И ты поверил этому глупцу, этому бездельнику, который только и годен на то, чтобы делать или говорить гадости?

– Андре, Андре!

– Что?

– Ты опять побледнела.

– Да просто мне надоел Жильбер. Мало того, что он все время путается у меня под ногами, так я еще вынуждена слышать о нем, даже когда его не видно.

– Ну, ну, успокойся! Как бы ты снова не лишилась чувств!

– Да, да, о Господи!.. Да ведь…

Губы у Андре побелели, она примолкла.

– Странно! – пробормотал Филипп. Андре сделала над собой усилие.

– Ничего, – проговорила она, – не обращай внимания на все эти недомогания, это все пустое… Вот я снова на ногах, Филипп. Если ты мне веришь, мы сейчас вместе прогуляемся, и через десять минут я буду здорова.

– Мне кажется, ты переоцениваешь свои силы, Андре.

– Нет, вернулся Филипп и возвратил мне силы. Так ты хочешь, чтобы мы вышли, Филипп?

– Не торопись, милая Андре, – ласково остановил сестру Филипп. – Я еще не окончательно уверился в том, что ты здорова. Давай подождем.

– Хорошо.

Андре опустилась на софу, потянув за руку Филиппа и усаживая его рядом.

– А почему, – продолжала она, – ты так неожиданно явился, не предупредив о своем приезде?

– А почему ты сама, дорогая Андре, перестала мне писать?

– Да, правда, но я не писала тебе всего несколько дней.

– Почти две недели, Андре, Андре опустила голову.

– Какая небрежность! – снежным упреком заметил Филипп.

– Да нет, просто я была нездорова, Филипп. А знаешь, ты прав, мое недомогание началось в тот самый день, как ты перестал получать от меня письма; с того дня самые дорогие для меня вещи стали утомительны, вызывали у меня отвращение.

– И все-таки я очень доволен, несмотря ни на что, одним твоим словом, которое ты недавно обронила.

– Что же я сказала?

– Ты сказала, что счастлива. Тебя здесь любят, о тебе заботятся, ну, а обо мне этого не скажешь.

– Неужели?

– Да, ведь я был там забыт всеми, даже сестрой.

– Филипп!..

– Поверишь ли, дорогая Андре, что со времени моего отъезда, с которым меня так торопили, я так и не получил никаких известий о пресловутом полке, командовать которым я отправился и который мне обещал король через герцога де Ришелье и моего отца!

– Это неудивительно, – заметила, Андре.

– То есть как неудивительно?

– Если бы ты знал, Филипп… Герцог де Ришелье и отец ходят как в воду опущенные: они похожи на двух мертвецов. Жизнь этих людей – для меня тайна. Все утро отец бегал за своим старым другом, как он его называет; он уговорил его отправиться в Версаль, к королю; потом отец пришел ко мне и здесь его дожидался, засыпая меня непонятными вопросами. Так прошел день: никаких новостей! Тогда господин де Таверне просто рассвирепел. Герцог его обманывает, – говорит он, – герцог предает его. Кого герцог предает? Я тебя спрашиваю, потому что сама я ничего не знаю и, признаться, знать не хочу. Господин де Таверне живет, таким образом, как грешник в чистилище, каждую минуту ожидая чего-то, чего не несут, или ждет кого-то, кто не приходит и не приходит.

– А король, Андре? Что король? – Король?

– Да, ведь он так хорошо к нам относится! Андре стала пугливо озираться.

– Что такое?

– Послушай!

Король, – будем говорить тихо, – мне кажется, король очень капризен, Филипп. Как ты знаешь, его величество поначалу очень мною был заинтересован, как, впрочем, и тобой, и отцом, в общем – всем семейством. Но вдруг он охладел, да так, что я не могу понять, ни почему, ни как это произошло. И вот его величество больше не смотрит в мою сторону, даже поворачивается ко мне спиной, а вчера, когда я упала без чувств в цветнике…

– Вот видишь; Жильбер мне не солгал. Так ты упала без чувств, Андре?

– А этому ничтожному Жильберу надо было тебе об этом говорить!.. Пусть всему свету расскажет!.. Что ему за дело, упала я в обморок или нет? Я отлично понимаю, дорогой Филипп, – со смехом прибавила Андре, – что неприлично падать без чувств в королевском доме, но ведь не ради собственного удовольствия я это сделала, и не нарочно!

– Да кто тебя может осудить за это, дорогая сестра?

– Король!

– Король?

– Да. Его величество выходил из Большого Трианона через сад как раз в ту роковую минуту. Я глупейшим образом растянулась на скамейке, на руках милого де Жюсье, который изо всех сил старался мне помочь, как вдруг меня заметил король. Знаешь, Филипп, нельзя сказать, что во время обморока человек совсем ничего не чувствует и не понимает, что происходит вокруг. Когда король меня заметил, то какой бы бесчувственной я ни выглядела, мне показалось, будто я приметила нахмуренные брови, гневный взгляд, я услышала несколько неприятных слов, которые король процедил сквозь зубы. Потом его величество поспешил прочь, придя в негодование, как я полагаю, от того, что я позволила себе лишиться чувств в его саду. По правде говоря, дорогой Филипп, в этом совсем нет моей вины.