Эрих Ремарк - Три товарища

– Тебе это не нужно, милый, я и так понимаю тебя. Но иногда всё-таки хочется слышать такие слова.

– С сегодняшнего дня я их стану говорить всегда. Даже если самому себе буду казаться глупым.

– Ну уж и глупым! – ответила она. – В любви не бывает глупостей.

– Слава богу, нет, – сказал я. – А то просто страшно подумать, во что можно было бы превратиться.

Мы позавтракали вместе, потом Пат снова легла в постель. Так предписал Жаффе.

– Ты останешься? – спросила она, уже укрывшись одеялом.

– Если хочешь, – сказал я.

– Я бы хотела, но это необязательно…

Я подсел к ее кровати:

– Ты меня не поняла. Я просто вспомнил: раньше ты не любила, чтобы на тебя смотрели, когда ты спишь.

– Раньше да… но теперь я иногда боюсь… оставаться одна…

– И со мной это бывало, – сказал я. – В госпитале, после операции. Тогда я всё боялся уснуть ночью. Всё время бодрствовал и читал или думал о чем-нибудь и только на рассвете засыпал… Это пройдет.

Она прижалась щекой к моей руке:

– И всё-таки страшно, Робби, боишься, что уже не вернешься…

– Да, – сказал я. – А потом возвращаешься, и всё проходит. Ты это видишь по мне. Всегда возвращаешься, хотя необязательно на то же место.

– В том-то и дело, – ответила она, закрывая глаза. – Этого я тоже боюсь. Но ведь ты следишь за мной, правда? – Слежу, – сказал я и провел рукой по ее лбу и волосам, которые тоже казались мне усталыми.

Она стала дышать глубже и слегка повернулась на бок. Через, минуту она крепко спала.

Я опять уселся у окна и смотрел на дождь. Это был сплошной серый ливень, и наш дом казался островком в его мутной бесконечности. Я был встревожен. Редко случалось, чтобы с утра Пат была печальна. Еще на днях она была оживленной и радостной, и, когда проснется, может быть, всё будет по-другому. Я знал – она много думает о своей болезни, ее состояние еще не улучшилось, – это мне сказал Жаффе; но на своем веку я видел столько мертвых, что любая болезнь была для меня всё-таки жизнью и надеждой; я знал – можно умереть от ранения, этого я навидался, но мне всегда трудно было поверить, что болезнь, при которой человек с виду невредим, может оказаться опасной. Вот почему, глядя на Пат, я всегда быстро преодолевал тревогу и растерянность.

В дверь постучали. У порога стоял Хассе. Приложив палец к губам, я тихонько вышел в коридор.

– Простите меня, – с трудом вымолвил он.

– Зайдемте ко мне, – предложил я и отворил дверь своей комнаты.

Хассе остался в коридоре. Казалось, что его лицо стало меньше. Оно было бело как мел.

– Я только хотел вам сказать, что нам уже незачем ехать, – проговорил он, почти не шевеля губами.

– Вы можете войти ко мне – фройляйн Хольман спит, у меня есть время, – снова предложил я.

В руке у него было письмо. Он выглядел как человек, в которого только что выстрелили, но он еще не верит этому и не чувствует боли, он ощутил пока только толчок.

– Лучше прочитайте сами, – сказал он и дал мне письмо.

– Вы уже пили кофе? – спросил я.

Он покачал головой.

– Читайте письмо…

– Да, а вы пока попейте кофе…

Я вышел и попросил Фриду принести кофе. Потом я прочитал письмо. Оно было от фрау Хассе – всего несколько строк. Она сообщала, что хочет получить еще кое-что от жизни, и поэтому решила не возвращаться к нему. Есть человек, понимающий ее лучше, чем Хассе. Предпринимать что-либо бесцельно, – она ни в коем случае не вернется. Так будет, вероятно, лучше и для него. Ему больше не придется тревожиться, хватит или не хватит жалованья. Часть своих вещей она уже взяла; за остальными пришлет кого-нибудь при случае.

Это было деловое и ясное письмо. Я сложил его и вернул Хассе. Он смотрел на меня так, словно всё зависело от меня.

– Что же делать? – спросил он.

– Сперва выпейте эту чашку кофе и съешьте чтонибудь, – сказал я. – Не стоит суетиться без толку и терять голову. А потом подумаем. Вам надо постараться успокоиться, и тогда вы примете лучшее решение.

Он послушно выпил кофе. Его рука дрожала, и он не мог есть.

– Что же делать? – опять спросил он.

– Ничего, – сказал я. – Ждать.

Он сделал неопределенное движение.

– А что бы вы хотели сделать? – спросил я.

– Не знаю. Не могу этого понять.

Я молчал. Было трудно сказать ему что-нибудь. Его можно было только успокоить, остальное он должен был решить сам.

Мне думалось, что он больше не любит эту женщину; на он привык к ней, а для бухгалтера привычка могла быть сильнее любви.

Через некоторое время он заговорил, сбивчиво и путанно; чувствовалось, что он окончательно потерял всякую опору. Потом он стал осыпать себя упреками. Он не сказал ни слова против своей жены и только пытался внушить себе, что сам виноват во всем.

– Хассе, – сказал я, – всё, что вы говорите, – чушь. В этих делах никогда не бывает виновных. Жена ушла от вас, а не вы от нее. Вам не в чем упрекать себя.

– Нет, я виноват, – ответил он и посмотрел на свои руки. – Я ничего не добился в жизни!

– Чего вы не добились?

– Ничего. А раз не добился, значит виноват.

Я удивленно посмотрел на маленькую жалкую фигурку в красном плюшевом кресле. – Господин Хассе, – сказал я спокойно, – это может быть в крайнем случае причиной, но не виной. Кроме того, вы всё-таки кое-чего добились.

Он резко покачал головой:

– Нет, нет, это я довел ее до безумия своей вечной боязнью увольнения. Ничего я не добился! Что я мог ей предложить? Ничего…

Он впал в тупое раздумье. Я поднялся и достал коньяк.

– Выпьем немного, – сказал я. – Ведь еще ничто не потеряно.

Он поднял голову.

– Еще ничто не потеряно, – повторил я. – Человека теряешь только когда он умирает.

Он торопливо кивнул, взял рюмку, но поставил ее обратно, не отпив ни глотка.

– Вчера меня назначили начальником канцелярии, – тихо сказал он. – Теперь я главный бухгалтер и начальник канцелярии. Управляющий сказал мне об этом вечером. Я получил повышение, потому что в последние месяцы постоянно работал сверхурочно. Они слили две канцелярии в одну. Другого начальника уволили. Мое жалование повышено на пятьдесят марок. – Вдруг он с отчаянием взглянул на меня. – А как вы думаете, она бы осталась, если бы знала об этом?

– Нет, – сказал я.

– На пятьдесят марок больше. Я бы отдавал их ей. Она могла бы каждый месяц покупать себе что-нибудь новое. И ведь на книжке у меня лежит тысяча двести марок! Зачем же я их откладывал? Думал, пусть будет для нее, если наши дела пошатнутся. И вот она ушла… потому что я был слишком бережлив.

Он опять уставился в одну точку.

– Хассе, – сказал я, – мне думается, что всё это не так уж связано одно с другим, как вам кажется. Не стоит копаться в этом. Надо перебороть себя. Пройдет несколько дней, и вам станет яснее, что делать. Может быть ваша жена вернется сегодня вечером или завтра утром. Ведь она думает об этом так же, как и вы.