Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне

Я кивнул:

– Их можно рассматривать и с комической стороны.

– Я научился этому, – подтвердил Шварц. – Благодаря Элен. Она была человеком, в котором совершенно не откладывалось прошлое. То, что я ощущал лишь изредка, превращалось в ней в сверкающую явь. Прошлое каждый день обламывалось в ней напрочь, как лед под всадником на озере. Зато все стремилось в настоящее. То, что у других растягивается на всю жизнь, сгущалось у нее в одно мгновение. Но это не была слепая напряженность. В ней все было свободно и расковано. Она была шаловлива, как юный Моцарт, и неумолима, как смерть.

Понятия морали и ответственности в их застывшем виде больше не существовали. Вступали в действие какие-то высшие, почти эфирные законы. У нее уже не было времени для чего-нибудь другого. Она взлетала, как фейерверк, сгорая вся, без капельки пепла. Ей не нужно было спасение, но я тогда этого еще не знал. Она знала, что ее не спасти. Однако я на этом настаивал, и она молча согласилась. И я, дурак, влек ее за собой по крестному пути, через все двенадцать этапов, от Бордо в Байонну, потом в Марсель, а из Марселя сюда, в Лиссабон.

Когда мы вернулись к нашему замку, он уже был занят. Мы увидели мундиры, пару офицеров и солдат, которые тащили деревянные козлы.

Офицеры горделиво расхаживали вокруг в летных бриджах, высоких блестящих сапогах, как надменные павлины.

Мы наблюдали за ними из парка, спрятавшись за буковым деревом и за мраморной статуей богини. Был мягкий, будто из шелка сотканный вечер.

– Что же у нас еще осталось? – спросил я.

– Яблоки на деревьях, воздух, золотой октябрь и наши мечты, – ответила Элен.

– Это мы оставляем повсюду, – согласился я, – как летающая осенняя паутина.

На террасе офицер громко пролаял какую-то команду.

– Голос двадцатого столетия, – сказала Элен. – Уйдем отсюда. Где мы будем спать этой ночью?

– Где-нибудь в сене, – ответил я.

– Может быть, даже в кровати. И во всяком случае – вместе.

– Вспоминается ли вам площадь перед консульством в Байонне? – спросил Шварц. – Колонна беженцев по четыре человека в ряд, которые затем разбегаются и в панике блокируют вход, отчаянно кричат, плачут, дерутся из-за места?

– Да, – сказал я. – Я еще помню, что там были разрешения для стояния, которые давали человеку право находиться вблизи от консульства. Но ничего не помогало, толпа теснилась у входа; когда открывались окна, стоны и жалобы превращались в оглушительные крики и вопли. Паспорта выбрасывались в окно. О, этот лес протянутых рук!

Более миловидная из двух женщин, которые еще оставались в кабачке, подошла к нам и зевнула:

– Смешно! – сказала она. – Вы все говорите и говорите. Нам, впрочем, пора спать. Если хотите еще где-нибудь посидеть, поищите в городе другой кабачок – они снова открыты.

Она распахнула дверь. Там уже было ясное утро в полном шуме и гаме. Сияло солнце. Она опять притворила дверь. Я взглянул на часы.

– Пароход отплывает не сегодня в полдень, – заявил вдруг Шварц, – а только завтра вечером.

Я ему не поверил. Он заметил это.

– Пойдемте, – сказал он.

Дневной шум снаружи, после тишины кабачка, показался сначала почти невыносимым. Шварц остановился.

– А тут по-прежнему бегут, кричат, – сказал он, уставившись на толпу детей, которые тащили в корзинах рыбу. – Все так же, вперед и вперед, словно никто не умирал!

Мы пошли вниз, к гавани. По реке ходили волны. Дул сильный холодный ветер. Солнечный свет был резким и каким-то стеклянным, тепла в нем не чувствовалось. Хлопали паруса. Здесь каждый по горло был занят утром, работой, самим собой. Мы скользили сквозь эту деловую сутолоку, как пара увядших листьев.

– Вы все еще мне не верите, что корабль отправляется только завтра? – спросил Шварц. В безжалостном, ярком свете он выглядел очень усталым и осунувшимся.

– Я не могу верить, – ответил я. – Раньше вы мне говорили, что он отправится сегодня. Давайте спросим. Это для меня слишком важно.

– Так же важно было это и для меня. А потом вдруг сразу потеряло всякое значение.

Я ничего не ответил. Мы пошли дальше. Меня вдруг охватило бешеное нетерпение. Безостановочная, трепещущая жизнь звала вперед. Ночь миновала. К чему теперь это заклинание теней?

Мы остановились перед какой-то конторой. Вход и стены были увешаны рекламными проспектами. В витрине красовалось объявление, которое гласило, что отплытие парохода откладывается на один день.

– Я скоро закончу, – сказал Шварц.

Я выиграл еще один день. Несмотря на объявление, я попробовал открыть дверь. Она была еще заперта. Человек десять со стороны наблюдали за мной, С разных сторон они шагнули раз, другой в мою сторону, когда я нажал ручку двери. Это были эмигранты. Когда они увидели, что дверь еще заперта, они отвернулись и снова принялись изучать витрины.

– Как видите, у вас еще есть время, – сказал Шварц и предложил выпить в гавани кофе.

Он с жадностью сделал несколько глотков горячего кофе и принялся растирать руки над чашкой, словно его охватил озноб.

– Который час? – спросил он.

– Половина восьмого.

– Через час, – пробормотал он. – Через час вы будете свободны. Я не хотел бы, чтобы то, что я вам рассказал, звучало Иеремиадой note 20. Похоже?

– Нет.

– Тогда что же это?

Я подумал:

– История одной любви.

Лицо его вдруг разгладилось.

– Спасибо, – сказал он, собираясь с мыслями. – В Биаррице началось самое страшное. Я услышал, что из городка Сен-Жан де Лю должен отправиться небольшой корабль. Это оказалось выдумкой. Когда я вернулся в пансион, я увидел Элен на полу с искаженным лицом.

– Судороги, – прошептала она. – Сейчас пройдет. Оставь меня.

– Я сейчас позову врача!

– Ни в коем случае, – выдавила она. – Не нужно. Сейчас пройдет. Уйди! Возвращайся через пять минут! Оставь меня одну! Делай, что я говорю! Не нужно никакого врача! Иди же! – закричала она. – Я знаю, что говорю! Приходи через десять минут опять. Тогда ты сможешь…

Она махнула рукой, чтобы я оставил ее. Она не могла больше говорить, но глаза ее были полны такой невысказанной, нечеловеческой мольбы, что я тут же вышел.

Я стоял в коридоре и смотрел на улицу. Потом я спросил врача. Мне сказали, что доктор Дюбуа живет недалеко. Здесь, через две улицы. Я побежал к нему: он оделся и пошел со мной.

Когда мы вошли, Элен лежала на кровати. Ее лицо было мокрым от пота, но она успокоилась.

– Ты все-таки привел врача, – сказала она с таким выражением, словно я был ее злейшим врагом.

Доктор Дюбуа, пританцовывая, подошел ближе.

– Я не больна, – сказала она.

– Мадам, – ответил Дюбуа, улыбаясь, – не позволите ли вы определить это врачу?

Он открыл свой чемоданчик и достал инструменты.