Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне

Тогда они заявили, что отправятся к пароходу и будут его ждать там. В смутном настроении пришел я домой. Быть может, я все испортил, показав визитную карточку? Но в тот момент я совсем был сбит с толку. А наше положение мне и без того представлялось все безнадежнее.

Я сказал об этом Элен. Она улыбнулась. Она была очень нежна в тот вечер. Мы были одни в маленькой комнате, которую мы снимали в небольшом доме. Вы знаете, как из уст в уста среди эмигрантов передаются адреса, где можно найти жилье. Под потолком, в клетке, неутомимо распевала зеленая канарейка, за которой мы обязались ухаживать. За окном, уставив желтые глаза на птицу, сидела бродячая кошка. Она снова и снова приходила откуда-то с крыши и усаживалась каждый раз на то же самое место.

Было холодно, но Элен хотела, чтобы окна были открыты. Я знал, что ее мучила боль, – это был один из признаков.

Дом успокаивался поздно.

– Вспоминаешь ли ты еще о маленьком замке? – спросила Элен.

– Я вспоминаю об этом так, словно кто-то мне рассказал об этом. – Словно кто-то другой, а не я был там.

Она взглянула на меня:

– Может быть, это так и есть. В каждом из нас живет несколько людей, – сказала она. – Совсем непохожих. И иногда они выходят из послушания и некоторое время распоряжаются нами, и тогда вдруг превращаешься в другого человека, которого никто не знал раньше. Но затем все становится прежним. Или нет? – настойчиво спросила она.

– Во мне никогда не жили другие люди, – заявил я. – Я всегда и утомительно один и тот же.

Она живо покачала головой.

– Как ты ошибаешься! Лишь потом ты заметишь, как ты был не прав!

– Что ты имеешь в виду?

– Забудь это. Смотри – кошка на окне. И птица, которая поет, ни о чем не подозревая! Будущая жертва веселится!

– Она никогда не сцапает ее. Птицу надежно защищает клетка.

Элен рассмеялась.

– Защищает клетка! – повторила она. – Кому же нужна безопасность в клетке!

Проснулись мы под утро. Привратница кричала и ругалась. Я открыл дверь, одетый, готовый к бегству. Полиции, однако, не было.

– Кровь! – кричала женщина. – Будто она не могла сделать это как-нибудь иначе? Свинство! А теперь, конечно, явится полиция! Вот что получается, когда к людям относишься по-человечески! Тебя же еще и эксплуатируют! А за квартиру она не платила уже пять недель!

В тесном коридоре, в тусклом, сером свете, толпились жильцы из других комнат, заглядывая в дверь. Женщина около шестидесяти лет покончила жизнь самоубийством. Она вскрыла себе артерию на левой руке. С кровати капала кровь.

– Позовите доктора, – сказал Лахман, эмигрант из Франкфурта, который в Марселе торговал венками и иконками.

– Доктора! – завопила привратница. – Да она умерла уже несколько часов назад, разве вы не видите? Вот что получается, когда вас пускаешь! А теперь явятся полицейские! Они всех вас арестуют! А кто отчистит кровать?

– Мы можем ее вымыть, – сказал Лахман. – Только не впутывайте сюда полицию!

– А плата за квартиру? Откуда ее взять?

– Мы можем собрать деньги, – сказала старуха в красном халате. – Куда же нам иначе деваться? Имейте жалость…

– Я имела жалость! Тебя же только на этом ловят – и точка! Какие у нее там были вещи? Ничего!

Привратница бросилась искать. В комнате горела одна единственная электрическая лампочка. Ее обнаженный свет был тускл и желт. Под кроватью стоял дешевый фибровый чемодан. Привратница стала на колени перед железной койкой, с той стороны, где не натекла кровь, и осторожно вытащила чемодан. Толстая, в каком-то полосатом домашнем платье, она сзади напоминала огромное отвратительное насекомое, приготовившееся сожрать свою жертву.

Она открыла чемодан.

– Ничего! Пара тряпок да продранные туфли!

– Вот тут есть что-то, – сказала одна старуха. Ее звали Люси Леве. Она торговала на черном рынке чулками да склеивала разбитые фарфоровые безделушки.

Привратница открыла маленькую коробочку. На розовой подкладке покоилась цепочка и кольцо с небольшим камнем.

– Золото? – спросила толстуха. – Наверно, только позолота!

– Золото, – сказал Лахман.

– Если бы это было золото, она бы его продала, – заявила привратница, – прежде чем решиться на такое!

– На это не всегда решаются только из-за голода, – спокойно заметил Лахман. – А это золото. Маленький камень – рубин. Стоимость – по меньшей мере семьсот-восемь сот франков.

– Не может быть!

– Если хотите, могу продать это для вас.

– И при этом меня надуть? Нет, милый, не на такую напал!

Ей пришлось вызвать полицию. Избежать этого было невозможно. На это время все эмигранты, жившие в доме, постарались исчезнуть. Большая часть отправилась по обычному маршруту: наведаться к консульствам, продать кое-что из вещей, справиться насчет работы. Другие скрылись в ближайшей церкви, чтобы дожидаться там известий от одного из своих, оставленного на углу улицы наблюдателем. В церквах люди чувствовали себя в безопасности.

Там как раз служили обедню. У стен, перед молитвенными столиками, маленькими темными холмиками возвышались женщины в черных платьях. Пламя свечей было неподвижно. Вздыхал орган, блики света дрожали на золотой чаше, которую поднял священник и в которой была кровь Христа, спасшего мир. К чему же она привела, эта кровь? К кровавым крестовым походам, к религиозному фанатизму, пыткам инквизиции, сожжению ведьм, убийствам еретиков – и все во имя любви к ближнему.

– Не лучше ли пойти на вокзал? – спросил я Элен. – Там в зале ожидания теплее, чем здесь в церкви.

– Подожди еще немного.

Она подошла к скамейке под пилястром и стала там на колени. Не знаю – молилась ли она я перед кем, но мне вдруг вспомнился тот день, когда я ждал ее в соборе в Оснабрюке. Тогда я вновь обрел человека, которого не знал и который день ото дня становился для меня все более чужим и родным. Это было странно и это было так. Сейчас все опять было как тогда, но она ускользала от меня, я чувствовал это, ускользала туда, где больше не было имен, а только мрак и неизведанные законы мрака. Она не хотела этого и снова и снова возвращалась оттуда, но она не принадлежала уже мне так, как мне этого хотелось бы, да она, может быть, и вообще никогда не; принадлежала мне так. Да и кто же принадлежит кому-нибудь? И что такое вообще принадлежать друг другу? В этом слове нет ничего, кроме жалкой, безнадежной иллюзии честного бюргера! И каждый раз, когда она, по ее словам, возвращалась – на мгновение, на час, на ночь, – я чувствовал себя, как счетовод, который не имеет права заглядывать в свои гроссбухи и прямо, без единого вопроса, принимает то, что составляет его радость, его несчастье, его любовь и проклятие! Я знаю, для всего этого есть другие слова – дешевые, стертые, минутные, – но пусть они служат обозначению других отношений и других людей, которые верят, что их эгоистические законы писаны в книге судеб у бога. Одиночество ищет спутников и не спрашивает, кто они. Кто не понимает этого, тот никогда не знал одиночества, а только уединение.