Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне

– О чем ты молилась? – спросил я и сразу пожалел об этом.

Она странно посмотрела на меня.

– О визе в Америку, – ответила она, и я понял, что она сказала неправду.

У меня мелькнула мысль, что она молилась об обратном; я все время чувствовал в ней пассивное сопротивление мысли об отъезде.

– Америка? – сказала она однажды ночью. – Чего тебе там надо? Чего ради бежать так далеко? В Америке появится какая-нибудь новая Америка, а в той еще другая чужбина, разве ты не видишь?

Она не желала больше ничего нового. Она ни во что не верила. Смерть, которая ее грызла, уже не хотела уйти. Она расправлялась с ней, как вивисектор, который наблюдает, что произойдет, если изменить или разрушить еще один орган, потом еще один, еще одну клетку, потом еще одну. Болезнь играла с ней в чудовищный маскарад, как мы некогда, наряженные в чужие костюмы в маленьким замке. И порою на меня из глазниц пылающим взглядом смотрел то человек, который меня ненавидел, то другой, сдавшийся и обессиленный, то еще один – беспощадный, несгибаемый игрок. Иногда это была прости женщина, сломленная голодом и отчаянием, или человек, у которого не было никого, кроме меня, чтобы вернуться из мрака, и который был безмерно благодарен за это, терзаемый страхом перед уничтожением.

Явился наш соглядатай и сообщил, что полиция ушла.

– Лучше отправиться в музей, – заявил Лахман. – Там топят.

– Разве здесь есть музей? – спросила молодая худощавая женщина. Ее мужа арестовали жандармы, и она вот уже шесть недель ждала его.

– Конечно.

Мне вспомнился мертвый Шварц.

– Пойдем в музей? – спросил я Элен.

– Не теперь. Давай вернемся.

Я не хотел, чтобы она еще раз видела мертвую, но ее нельзя было удержать. Когда мы вернулись, привратница уже успокоилась. Наверно, она уже справилась о цене кольца и цепочки.

– Бедная женщина, – сказала она. – У нее теперь нет даже имени.

– Разве у нее не было документов?

– У нее был вид на жительство. Но его взяли другие, прежде чем пришла полиция. Они разыграли его на спичках, по жребию. Бумаги достались той, маленькой, с рыжими волосами.

– Ах, да, конечно, у рыжей совсем не было документов. Ну, что ж, мертвая бы это одобрила.

– Хотите посмотреть на нее?

– Нет, – сказал я.

– Да, – сказала Элен.

Я пошел вместе с ней. Женщина истекла кровью. Когда мы вошли, две эмигрантки обмывали ее. Они вертели ее, как белую доску. Волосы свисали до пола.

– Выйдите! – прошипела одна.

Я ушел. Элен осталась. Через некоторое время я вернулся, чтобы увести ее. Она стояла одна в маленькой комнатке в ногах у мертвой и смотрела на белое, опавшее лицо, на котором один глаз был приоткрыт.

– Пойдем же, – сказал я.

– Вот какие бывают тогда, – прошептала она. – Где ее похоронят?

– Не знаю. Там, где хоронят бедняков. Если это будет что-нибудь стоить, привратница об этом позаботится. Она уже собрала деньги.

Элен ничего не сказала. В открытое окно вливался холодный воздух.

– Когда ее будут хоронить? – спросила она.

– Завтра или послезавтра. Может быть, ее еще повезут на вскрытие.

– К чему? Разве не верят, что она сама себя убила?

– Они хотят в этом убедиться.

Вошла привратница.

– Ее увезут завтра в анатомический театр больницы. Молодые врачи учатся оперировать на трупах. Ей, конечно, все равно, а им это ничего не будет стоить. Не хотите ли кофе?

– Нет, – сказала Элен.

– А я выпью, – призналась привратница. – Странно, что я так переволновалась из-за этого. Впрочем, мы все, конечно, умрем.

– Да, – сказала Элен. – Но никто в это не верит.

Ночью я проснулся. Она сидела в кровати и как будто прислушивалась.

– Ты чувствуешь запах? – спросила она.

– Что?

– От мертвой. Она пахнет. Закрой окно.

– Ничем не пахнет, Элен. Так скоро это не бывает.

– Пахнет.

– Может быть, это пахнет зелень.

Эмигранты принесли несколько лавровых ветвей и пристроили вместе со свечой возле умершей.

– Чего ради вы притащили эти ветки? Завтра ее разрежут, части бросят в ведро и будут продавать как мясные отходы для животных.

– Они их не продают, Элен. Анатомированные трупы сжигают или хоронят, – сказал я и обнял ее. Она освободилась из моих рук.

– Я не хочу, чтобы меня резали.

– Зачем же тебя резать?

– Обещай мне, – сказала она, не слушая меня.

– Я легко могу тебе это обещать.

– Закрой окно. Я опять чувствую запах.

Я встал и закрыл окно. На небе была ясная луна, и кошка опять сидела на своем месте. Она зашипела и отпрыгнула прочь, когда я задел ее створкой окна.

– Что это было? – спросила Элен позади меня.

– Кошка.

– Она тоже чувствует это, ты видишь?

Я обернулся.

– Она сидит тут каждую ночь и ждет, когда канарейка выйдет из своей клетки. Спи, Элен. Тебе просто приснилось. Из той комнаты в самом деле ничем не пахнет.

– Если это не она, значит, запах идет от меня. Перестань лгать! – сказала она вдруг резко.

– Боже мой, Элен! Ни от кого ничем не пахнет! Если чем и может пахнуть, так только чесноком снизу, из ресторана. Пожалуйста! – я взял маленький флакон одеколона – этими вещами я в то время торговал на черном рынке – и побрызгал вокруг. – Видишь! Воздух совершенно чист.

Она все еще, выпрямившись, сидела в постели.

– Ну, вот «ты и признался тоже, – сказала она. – Иначе ты не взялся бы за одеколон.

– Тут не в чем признаваться. Я сделал это, чтобы только успокоить тебя.

– Я знаю, что ты так думаешь, – возразила она. – Ты думаешь, что от меня идет запах. Так же, как от той, рядом. Не надо лгать! Я вижу это по твоим глазам, и вижу давно! Ты думаешь, я не замечаю, как ты меня разглядываешь, когда тебе кажется, что я не вижу! Я знаю, что вызываю в тебе отвращение, я знаю это, я вижу это, я чувствую это каждый день. Я знаю, о чем ты думаешь! Ты не веришь тому, что говорят врачи! Ты думаешь о чем-то другом, тебе кажется, что ты чувствуешь запах, и я тебе противна! Почему же ты не скажешь мне об этом честно?

На мгновение я замер. Если она хочет говорить дальше, пусть скажет все. Но она замолчала. Я чувствовал, что она вся дрожит. На ней не было лица. Она сидела в кровати, бледная, подавшись вперед и опершись на руки, с громадными пылающими глазами и сильно накрашенным ртом – она теперь красила губы, даже ложась спать, – и пристально смотрела на меня, словно раненое животное, вот-вот готовое прыгнуть.

Она долго не могла успокоиться. Наконец, я спустился на первый этаж к Бауму, постучал к нему и купил небольшую бутылку коньяку. Мы сидели на кровати, пили и ждали утра.

На рассвете пришли за телом. Взбираясь вверх по лестнице, они громко стучали ботинками, носилки задевали стены. Были слышны шутки и смех. Часом позже явились новые жильцы.

В те дни я иногда торговал кухонными принадлежностями – жестяными терками, ножами, картофелечистками и прочей мелочью, для которой не требуется чемодана, вызывающего подозрения. Дважды я возвращался в нашу комнату раньше обычного и не заставал Элен. Я ждал ее, и каждый раз меня охватывала тревога. Привратница говорила, что за ней никто не заходит и что она сама исчезает на несколько часов. Это стало происходить все чаще.