Грант Матевосян - Похмелье

Буркнув какую-то глупость, что-то вроде «на тебе в подарок», Геворг Акопович Мнацаканян все присланные своим отцом Акопом яблоки, те яблоки, чей аромат, свисая с веток, опускается на грядки укропа и лоби, и живут в этом аромате под солнцем — укроп, лоби и два дубка, а возле дверей, окутанный этим ароматом, стоит мой отец и отделывает рубанком дерево — Геворг Мнацаканян высыпал эти яблоки этой женщине в подол и снова рассыпал их по полу — на, мол, тебе в подарок, и, опустив голову, чтобы не видеть глаз этой женщины, он обнял это тело, прижал это тело к себе и повалился с ним вместе на пол.

— Ты что это делаешь?! — и потому что голос этой женщины был встревоженный, он уткнулся лицом в её тело, чтобы не видеть её глаз.

Женщина оттолкнула его голову, он льстиво взмолился:

— Дорогая!

— Отпусти меня! — А он в это время обещал подарить ей Ереван, Тегеран, Арабстан и бог знает что ещё. Женщина прислушалась к себе, встрепенулась и сказала жалобно: — Отпусти же меня! — А он тут же с каким-то непонятным восторгом наврал, что давно влюблён в неё и драку затеял из-за неё, потому что влюблён и, раздирая на ней платье, наврал ещё чего-то с три короба.

— Дай хоть разденусь, — сказала в сердцах женщина.

— Ничего, ничего, — зашептал он.

Затрещала ножка стола, с шумом посыпались яблоки, и женщина, безучастная, подчинилась. Лицо её скорчилось в гримасе, она молча плакала. И было оскорбительно, что женщина остаётся безучастной. За дверью послышались чьи-то голоса. Да, послышались голоса, и в дверь постучали, и даже толкнули её. И они на полу замерли неподвижно.

В дверь стучали.

— Что такое?

— Извините, — голос был женский, — гостей нету? Светает уже, пора гостям домой.

— Гости есть, тысяча голых женщин, дайте время, чтобы оделись.

— Извините. Надя, Надежда Мансурова пришла в 175-ю, а в 175-й никого нет.

— А я при чём, мне что докладываете, дайте спать.

— Извините, у вас горел свет…

Было тихо, лицо этой Нади исказилось, а виски сделались горячими от слёз, чужие шаги удалились. Было такое чувство, будто удаляются пустые ботинки. Дежурная была немолодая женщина, она боялась коменданта. Комендант в общежитии был начальник тюрьмы в прошлом.

Этот грязный пол. Эти рассыпавшиеся по полу яблоки. И треснувший гранат на полу, и эти резинки от пояса на чулках. И грубость пуговиц. И металлические застёжки на мягком человеческом теле, и высокие сапоги на ногах. И покосившаяся ножка стола. И то, что ударила по голове костяшками пальцев, отталкивая, это изнасилование одежды. Озерова Ева, в бильярдной, стояла, прислонившись к стене. И то, как они с отцом зарезали козу для шашлыка, содрали шкуру, разделали всю и отдирали сердце и почки — в потрохах что-то зашевелилось, и это был козлёночек в чреве. И жуткое, безобразное предупреждающее блеяние козы под занесённым ножом. А хулиганьё налетало на беженок, налетало, раздевало, сопровождающий старый солдат отворачивался, а хулиганьё заставляло голых женщин нагнуться и своими грязными ногтями хулиганьё доставало, случалось, обручальное кольцо или золотую монету. И то, что про это поставлены в известность чиновники и таможенные служащие. И работники таможни смотрят на красавиц с грязной ухмылкой.

Он привалился к письменному столу, уронил голову на стол. И прошептал:

— Чего ты ещё ждёшь, встань и убирайся отсюда, — и он не понял, кому он это говорит, себе или женщине.

Позже он понял, что говорил все это по-армянски. Он прошептал снова «чего ты ждёшь»… и увидел, что говорит по-армянски. А перед его глазами очень близко, до невидного близко, на белой бумаге появлялись и исчезали, снова появлялись и снова исчезали какие-то непонятные словосочетания: «К голому склону Синей Горы прилепился можжевеловый куст и зовёт за собой лес, что в балке…» Он поднял голову и посмотрел на окно, на листки бумаги, на гвоздь в стене, на потолок, на пальто, на дверь. Его взгляд коснулся и обошёл женские сапожки. За крышами в холодной мгле поднималась с воем и мёртвой твёрдостью телевизионная башня. Женщина сидела на его постели, уронив руки на колени, она шевелила пальцами рук и смотрела на эти пальцы. Общая крыша города уходила, уходила вдаль до светлеющей дальней мглы. Несколько окон в ближних зданиях излучали красноватый влажный свет. Значит, окна запотевшие были. Миллион мужчин и женщин, мужей и жён, стариков и старух, провинциальных гостей и местных красавиц, этаж на этаже, третий этаж, четвёртый этаж, пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый, одиннадцатый, двенадцатый этажи, шестнадцатый, семнадцатый, восемнадцатый, коробка на коробке и древесная вошка, извечная борьба древесной вошки с масляной краской. На столе в раздевалке сидела девушка, красивые длинные ноги этой девушки… а она надела свою шубку в это время и поднимала воротник этой шубки, а я надевал своё твёрдое пальто, она обратила ко мне взгляд, и взгляд этот был как нож, но она в одно мгновенье совладала с собой и улыбнулась через силу, потому что не дала себе права так смотреть на меня. И вот эта теперь, на моей постели, может быть, они подруги, может быть, знакомые, как я скажу ей, господи боже мой, как я смогу сказать ей: «Здравствуй, Ева…».

Я сказал что-то и услышал сказанное мной много времени спустя и повторил:

— А башня всё растёт.

Отвернувшись к стене, она ответила что-то и замолчала. И сказала — и я увидел по профилю, что она улыбается:

— А яблоки всё же надо собрать.

— А башня всё растёт.

Я начал подбирать яблоки. И было трудно наклоняться каждый раз за каждым яблоком. Но это было хоть какое-никакое занятие и предлог смотреть всё время на пол, на стол, на яблоки. Она толкнула ко мне ногой яблоко, и я смог поднять голову и посмотреть на неё. Она смотрела на меня, скрестив руки под грудью и улыбаясь. Она зевнула, поёжилась и прошептала отчуждённо:

— Холодно.

И в эту минуту я сумел сказать:

— Прости меня. Прости меня, пожалуйста, Надя.

Она отвела взгляд и зевнула или сделала вид, что зевает.

— Я сейчас выйду, а ты раздевайся, ложись в моей постели.

— А ты?

— Я днём спал.

Она посмотрела на меня и подождала, и я понял, что она ждёт, чтобы я вышел из комнаты, я пошёл к двери и сказал:

— Бельё чистое, вчера менял.

— Ничего, — сказала она, — я посплю немного, да? — Но были деланными и улыбка её, и то, как она просила.

Стрелка электрических часов при моём взгляде прыгнула и задрожала. Вода в душе, наверное, уже горячая. Коридор пуст из конца в конец. Какая-то одна машинка в одной комнате стучала с большими перерывами — или тот, кто стучал на ней, был усталый, или же писал прямо на машинку. Что-то хорошее, во всяком случае, я сделал. Дал возможность этой девушке спокойно раздеться и забраться в постель. Сейчас она ляжет, устроится поудобнее, я возьму полотенце и твёрдый обмылок, спущусь в душ и долго буду мыться, с паром и веником. Завтра, ничего, завтра снова поменяю бельё. Неприятна не влажная её ладонь, не чёрная от краски слеза и даже не насилие, которое произошло, а отсутствие любви. Будь любовь — красивыми были бы и то, и другое, и третье. И даже это насилие над одеждой. Любви в тебе мало, вот оно что. Ты себя не обманывай — бельё меняли вчера и поменяют снова через восемь дней только. Целую неделю, содрогаясь, корежась от отвращения, ты будешь спать в этой постели. Ничего, ляжешь одетый, натянешь на себя пальто. А сейчас ступай в душ и вымойся как следует. В душевой сейчас холодно, цементный пол холоден и кафельные стены холодно поблёскивают, ничего, потом ты пойдёшь, ляжешь в своей постели и подумаешь… Но твоя постель занята, ты пойдёшь, ляжешь в постель Виктора Игнатьева. Под кроватью — грязь, на постели осколки, комната вся пропахла вином. Возьми мыло и жёсткое полотенце…