Иван Тургенев - Старые портреты

Алексей Сергеич терпеть не мог курительного табаку, да вот еще собак, особенно маленьких. «Ну, коли ты француз, держи себе болонку: ты бегаешь, ты прыгаешь тюды-сюды, и она за тобой, задравши хвост… а нашему-то брату на что она?» Очень он был опрятен и привередлив. Об императрице Екатерине говорил не иначе как с восторгом и возвышенным, несколько книжным слогом: «Полубог был, не человек! Ты, сударик, посмотри только на улыбку сию, – прибавлял он, почтительно указывая на лампиевский портрет, – и сам согласишься: полубог! Я в жизни своей столь счастлив был, что удостоился улицезреть сию улыбку, и вовек она не изгладится из сердца моего!» И при этом он сообщал анекдоты из жизни Екатерины, каких мне нигде не случалось ни читать, ни слышать. Вот один из них. Алексей Сергеич не позволял ни малейшего намека на слабости великой царицы. «Да и наконец, – восклицал он, – разве о ней можно так судить, как о прочих людях? Однажды она, во время утреннего туалета, в пудраманте сидя, {14} 14 …в пудраманте сидя… – Пудромантель (пудрамант) – род накидки, полотняного плаща, который надевали, когда причесывались и пудрились. повелела расчесать себе волосы… И что же? Камерфрау проводит гребнем {15} 15 Камерфрау проводит гребнем… – Камерфрау (от немецкого Kammerfrau) – камеристка (служанка), состоящая при комнатах императрицы. – а электрические искры так и сыплются! Тогда она подозвала к себе тут же по дежурству находившегося лейб-медика Роджерсона {16} 16 …лейб-медика Роджерсона… – Роджерсон (Rogerson) Иван Самойлович (Иоганн Джон Самуил) (1741–1823) – лейб-медик Екатерины II, шотландец по происхождению, живший в России в 1765–1816 годы и лечивший весь придворный и чиновный Петербург. и говорит ему: «Меня, я знаю, за некоторые поступки осуждают: но видишь ты электричество сие? Следовательно, при таковой моей натуре и комплекции – сам ты можешь заключить, ибо ты врач, – что несправедливо меня осуждать, а постичь меня должно!» Неизгладимым остался в памяти Алексея Сергеича следующий случай. Стоял он однажды во внутреннем карауле, во дворце – а было ему всего лет шестнадцать. И вот проходит императрица мимо его – он отдает честь… «а она, – с умилением тут опять восклицал Алексей Сергеич, – улыбнувшись на юность мою и на усердие мое, изволила дать мне ручку свою поцеловать и по щеке потрепать и расспросить: кто я? откуда? какой фамилии? а потом… – Тут голос старика обыкновенно прерывался, – потом приказала моей матушке от своего имени поклониться и поблагодарить ее за то, что так хорошо воспитывает детей своих. И был ли я при сем на небе или на земле – и как и куда она изволила удалиться, в горния ли воспарила, в другие ли покои проследовала… по сие время не знаю!» Я не раз пытался расспрашивать Алексея Сергеича о тех давних временах, о людях, окружавших императрицу… Но он большей частью уклонялся. «Что о старине толковать-то? – говаривал он… – только себя мучить: что вот, мол, был ты тогда молодцом, а теперь и последних зубов у тебя во рту не стало. Да и то сказать: хороша старина… ну и бог с ней! А что касательно до тех людей – ведь ты, чай, егоза, о случайных людях речь заводишь? {17} 17 …ведь ты ~ о случайных людях речь заводишь? – См. примечание 8. – так видал ты, как на воде волдырь вскочит? Пока он цел да держится – какие же на нем цвета играют! И красные, и желтые, и синие – просто сказать надо: радуга или вот алмаз! Только вскорости он лопается – и следа от него нет. Так вот и люди те такие были».

– Ну, а Потемкин? – спросил я однажды.

Алексей Сергеич принял важный вид.

– Потемкин, Григорий Александрович, был муж государственный, богослов, екатерининский воспитанник, чадо ее, так надо сказать… Но довольно о сем, сударик!

Алексей Сергеич был человек очень набожный – и хотя через силу, но церковь посещал исправно. Суеверия в нем не замечалось; он издевался над приметами, глазом и певчей «нескладицей», однако не любил, когда заяц ему перебегал дорогу, и встреча с попом была ему не совсем приятна. Со всем тем был к духовным лицам очень почтителен я под благословенье подходил и даже руну всякий раз целовал, но неохотно с ними беседовал. «Очень от них дух силён идет, – объяснял еж, – я же, грешный, непутем изнежился; волосы у них такие большие да масленые, расчешут их во все стороны – думают, что тем мне уважение доказывают, и громко так между разговором крякает – от робости, что ля, или тоже желают мне тем угодить. Ну да и смертный час напоминают. А я, как-никак, еще жить желаю. Только ты, сударик, этих речей за мной ее повторяй; уважай духовный чин – одни дураки его не уважают; и я виноват, что на старости лет вздор горожу».

Учен был Алексей Сергеич на медные деньги – как все тогдашние дворяне; но до некоторой степени сам чтением восполнял этот недостаток. Книги же читал одни русские, конца прошлого века; новейших сочинителей находил пресными и в слоте слабыми… Во время чтения ставился возле него на одноногий круглый столик серебряный жбан с каким-то особенным мятным пенистым квасом, от которого приятный запах распространялся по всем комнатам. Сам же он надевал при этом на конец носа большие круглые очки; но в последнее время не столько читал, сколько задумчиво глядел выше оправы очков, поднимая брови, жуя губами и вздыхая. Раз я застал его плачущим с книгою на «оленях – что меня очень, признаться, удивило.

Вспомнились ему следующие стишки:

Стишки эти были сочинены некиим Гормич-Гормицким, странствующим пинтой, которого Алексей Сергеич приютил было у себя в даме – так как он показался ему человеком деликатным и даже субтильным: носил башмачки с бантиками, говорил на о и, поднимая глаза к небу, часто вздыхал; кроме всех этих достоинств, Гормич-Гормицкий изрядно говорил по-французски, ибо получил воспитание в иезуитском коллегиуме , {18} 18 …получил воспитание в иезуитском коллегиуме… – Иезуитские коллегии («коллегиумы») – средние учебные заведения, усиленно насаждавшиеся католической церковью в России (преимущественно в южных и западных областях) в XVIII – начале XIX в. – а Алексей Сергея» только «понимал». Но, напившись раз мертвецки пьяным в кабаке, этот самый субтильный Гормицкий оказал буйство непомерное: «вдребезгу» раскровянил Алексей Сергеичина камердинера, повара, двух подвернувшихся прачек в даже постороннего столяра – да несколько стекол перебил в окнах, причем кричал неистово: «А вот я им доскажу, этим русским тунеядцам, кацапам необтесанным?» И какая в этом тщедушном существе сила проявилась! Едва с ним сладило восемь человек! За самое это буйств» Алексей Сергеич велел стихотворца вытолкать воя из дому, посадивши его предварительно «афендроном» в снег – дело было зимою – для протрезвления.